«Сын священника, воспитанный в строгих правилах христианской веры и нравственности, — родившийся в центре Руси, проведший первые годы жизни в ближайшем соприкосновении с простым и средним классом общества… собственным рассудком, при всех этих обстоятельствах, дошедший до убеждения в несправедливости некоторых начал, которые внушены были мне с первых лет детства; понявший ничтожность и пустоту того кружка, в котором так любили и ласкали меня, — наконец, вырвавшийся из него на свет божий и смело взглянувший на оставленный мною мир, увидевший все, что в нем было возмутительного, ложного и пошлого, — я чувствую теперь, что более, нежели кто-нибудь, имею силы и возможности взяться за свое дело…»

Так на страницах своего дневника редактор «Слухов», автор революционных стихов, обличавших режим рабства и угнетения, доказывал самому себе, что он вполне готов к великому делу переворота.

Добролюбов прекратил работу над своей рукописной газетой, но по-прежнему внимательно присматривался к тому, что происходило в окружавшем его мире. И настолько велик был его интерес к жизни русского общества, что он продолжал с прежним усердием собирать факты и материалы, правдиво отражающие «мнение народное». Присущая ему потребность фиксировать на бумаге свои мысли и наблюдения не уменьшилась, а, наоборот, возросла еще больше. В течение всего января 1856 года, день за днем, он записывал в дневнике все, что приходилось ему услышать интересного, рассказывал о встречах с людьми, разговорах с товарищами. Этот дневник явился естественным продолжением «Слухов» — и по манере изложения и по отбору материала.

Наряду с некоторыми незначительными анекдотами (попадавшимися и в «Слухах») мы находим здесь рассказы об административном произволе, о чудовищных преступлениях должностных лиц и придворных; литературные новости, почерпнутые из журналов; язвительные эпиграммы на директора института Давыдова и сообщения о его низких поступках; слухи о военных действиях, записи солдатских песен, певшихся в Крыму (между прочим, автор дневника поместил здесь и песню «Как четвертого числа», написанную в Севастополе молодым офицером Львом Толстым; в этой песне высмеивались действия военного начальства). По-прежнему доставалось от Добролюбова Николаю I, — о его деспотизме и диких выходках он собрал множество новых сведений и анекдотов. По-прежнему критиковал он порядки в области просвещения, рассказывал о безобразиях в Харьковском университете, о профессорах-взяточниках, о невежестве и грубости начальствующих лиц, вроде попечителя Петербургского учебного округа Мусина-Пушкина, которому случалось с палкой в руках гоняться по Невскому за гимназистом, не снявшим перед ним фуражки.

Записывая все эти сведения, и факты в своем дневнике, Добролюбов как бы продолжал традиции «Слухов».

В некоторых записях нетрудно, заметить настороженно-внимательное отношение автора к известиям о мнимо-либеральной политике Александра II. В первые месяцы его царствования в обществе распространялись легенды о гуманности нового монарха. Многие надеялись, что после жестокого владычества тупого солдафона Николая I для России наступит пора всеобщего благоденствия, Даже Герцен, поддавшись. либеральным иллюзиям, обращался с письмами к Александру II, призывая его стать добрым, и разумным правителем. Это был неверный, ложный шаг.

Некоторые факты дают повод предположить, что и Добролюбов в какой-то мере поддался общему настроению. Это записи в дневнике, где приведены, идиллические примеры монаршего великодушия: то царь помиловал студента, позволившего себе острить, по поводу его нововведений, то царь пощадил человека, занимавшегося агитацией против правительства, и т. д. Подобные рассказы ходили тогда в публике, причем вполне возможно, что само правительство поощряло их распространение. В том, что Добролюбов упоминал обо всем этом в дневнике, нет ничего удивительного. Важно другое: как он к этому относился?

В дневниковой записи, сделанной 3 января 1856 года, есть строки, достаточно выразительно говорящие об отношении Добролюбова к Александру II. Рассказав об освобождении по царскому приказу «государственного преступника» Мордвинова, Добролюбов замечает:

«Не знаю, что и думать о таком образе действий. Это всех поражает в высшей степени. И так привык русский народ к казням и ссылкам, что теперь почти никто не хочет верить бескорыстию и искренности Александрова великодушия. Одни говорят, что все эти рассказы вздор, пуф, сети, расставляемые тайною полициею для новичков, которые, поверив им, начнут болтать теперь все, что у них есть на уме. Другие делают ужасное, сверхъестественное предположение. Теперь, говорят они, не будут заключать и ссылать вольнодумцев, но… их будут уничтожать».

Трудно после этих слов представить себе, что Добролюбов хотя бы на мгновение мог надеяться на царя, как на, человека, призванного «обновить Россию». В действительности неясные интонации дневника 1856 года Говорят не о «примирении» и не о либеральных иллюзиях. Они говорят только о том, что Добролюбов остановился в раздумье перед политическими провокациями правительства, заигрывавшего с обществом; и мы знаем, что он быстро осознал их подлинный смысл. Убежденный противник самодержавия, он твердо стоял на избранном пути, хотя и очень рано понял, что этот путь «приведет когда-нибудь к погибели»…

Дневниковые записи 1856 года показывают, что в этот период еще больше увеличился интерес Добролюбова к Герцену. Это вполне понятно, если вспомнить что для юноши, мечтавшего об участии в «перевороте», Герцен был олицетворением всех сил протеста, назревавших в русском обществе. В эту пору Добролюбов еще не мог критически отнестись к некоторым колебаниям Герцена, которые вызывали осуждение со стороны Чернышевского. Герцен был единственным человеком, который в те годы имел возможность открыто бичевать самодержавный строй и крепостнические порядки. Мог ли Добролюбов, с его резкими взглядами, не восхищаться деятельностью Герцена, не следить внимательно за каждым его шагом? Он не только сам прочитал все доступные ему книги великого эмигранта, но усердно знакомил с ними своих товарищей, пропагандировал их в студенческом кружке. Ему не раз случалось переписывать своей рукой герценовские статьи из зарубежных изданий. Страницы дневника говорят о том, что Добролюбов с величайшим интересом прислушивался ко всяким известиям и слухам о Герцене. Он записал историю Н. А. Мордвинова, человека, когда-то причастного к делу петрашевцев, а позднее лично знакомого с Герценом. «Он ездил по России, распространял сочинения и идеи Искандера…» Мордвинов был арестован в Тамбове, где он осмелился публично выступать с чтением запрещенных сочинений.

В другой раз Добролюбов записал свой разговор с каким-то чиновником из Вятки, который встречал Герцена в дни его вятской ссылки; чиновник подтвердил, что ни одного слова, ни одного факта не выдумано и не преувеличено в книге «Тюрьма и ссылка» (речь шла о той части книги, где Герцен описывал вятские нравы). Со слов того же чиновника восторженный почитатель Герцена записал отзывы о его наружности, выражении лица, манере вести себя.

Политическая деятельность Герцена и самая его личность были предметом постоянных размышлений Добролюбова. В мечтах о своем будущем поприще ему неизменно рисовался героический образ Искандера — борца против крепостнического царства, основателя вольной русской печати, хранителя традиций русской революции. Вспомним здесь, что и молодой Чернышевский еще в Саратове мечтал пойти по стопам Герцеца.

Мысль о бедственном положении народа начинала все больше и больше волновать и тревожить Добролюбова. Не случайными были его слова о «великих вопросах», о будущем «родной Руси», о «великом деле переворота». Страницы дневника запечатлели его обострившееся внимание к народной жизни. Он тщательно следит за всякими проявлениями недовольства, за малейшими выражениями протеста.

Страницы дневника показывают, что студент Добролюбов, которому еще не исполнилось двадцати лет, отнюдь не был кабинетным затворником, одержимым донкихотскими мечтами о подвигах; это был человек, стоявший в гуще современной жизни, знавший эту жизнь, чутко откликавшийся на ее призывы и у нее же учившийся ненавидеть зло и несправедливость.