Он чувствовал внезапную любовь к этим людям, которые не умели лгать, которые не знали ничего о мошенничествах и обманах, а честно следовали заповеди Господа: «И будешь добывать хлеб свой в поте лица своего…» Сейчас они внимательно обматывали ремешки филактерий вокруг своих рук, целовали кисти молитвенных шалей и готовились к тяготам во имя Царствия Небесного. Их лица и бороды несли на себе след утреннего спокойствия. Их глаза излучали ту особую нежность, которая есть у людей, привыкших к всевозможным трудностям.

Был понедельник. После молитвы, в то время как раввин читал «Благословится имя Твое», из Ковчега достали Свиток. Открытие Ковчега Завета всегда трогало его. Здесь стояли они все: Свитки, Моисеева Тора, покрытые шелком и украшенные цепочками, коронами, серебряными пластинками, — все вместе, но каждый с собственной судьбой. Одни следовало читать в будние дни, другие в Субботу, некоторые только в День радости и умиротворения. Здесь также было несколько книг Закона с выцветшими буквами и крошащимся пергаментом. Каждый раз, когда рабби думал о них, у него болело сердце. Он раскачивался взад и вперед, бормоча на арамейском: «Ты правишь всем… Я слуга Единого, да будет Он благословен, падаю ниц перед мудростию Его и Его Закона». Когда раввин дошел до слов: «И не будет подчинения моего никакому человеку…» — он запнулся. Эти слова застряли у него в горле.

Впервые он понял, что лжет. Никто не подчинялся людям больше него. Весь город давал ему распоряжения, и он покорно выполнял их. Каждый мог причинить ему вред. Сегодня это происходит в Ямполе, а завтра то же самое будет и в Яврове. Он, раввин, был слугою каждого влиятельного члена общины. Он должен был надеяться на подарки, расположение, искать себе союзников. Рабби посмотрел на молящихся. Нет, им сторонники были не нужны. Им не следовало беспокоиться о том, кто за, а кто против них. Их не волновали досужие домыслы сплетников. «Но зачем же тогда лгать? — подумал рабби. — И перед кем? Перед Всемогущим?» Он вздрогнул и почувствовал, как к лицу приливает кровь. Колени подгибались. Перед ним на стол уже положили Свиток, но он не замечал его. Внезапно что-то внутри него рассмеялось. Он поднял вверх руку, как будто бы давал клятву. Вернулась давно забытая радость, и он почувствовал совершенно неожиданную решительность. Все прояснилось в один момент…

Раввина позвали, и он поднялся на возвышение. Взяв в руки бахрому Свитка, он приложил ее ко лбу и поцеловал. Затем громко прочел Благословение и стал слушать. Читали главу «И послал мужей троих…». В ней рассказывалось о том, как соглядатаи, посланные в землю Ханаанскую, вернулись назад, испугавшись сынов Анака. «Трусость обрекла поколения на жизнь в пустыне, — думал рабби Ионатан. — Но они испугались великанов, а почему я боюсь этих гномов? Это хуже, чем трусость, это гордыня. Я боюсь потерять свою должность». Молившиеся смотрели на рабби с нескрываемым удивлением. Он него теперь исходила удивительная сила, казалось, что он изменился. Все решили, что это из-за скорого переезда в Явров.

После окончания молитвы мужчины начали расходиться. Шлоймо Меир снял свою молитвенную шаль и направился к выходу. Он был небольшого роста, ширококостным, с рыжей бородой, желтыми глазами и веснушками. Его матерчатая кепка, габардин и грубые башмаки выгорели на солнце и тоже казались желтыми.

— Шлоймо Меир, задержись, пожалуйста, на минутку, — окликнул его раввин.

— Да, рабби?

— Как твои сады? Урожай хорош?

— Слава Богу. Если не поднимется ветер, все будет отлично.

— Людей хватает?

Шлоймо Меир задумался:

— С этим тяжко, но мы справимся.

— Почему тяжело?

— Работа трудная. Они ведь целые дни на лестнице проводят, а спят в сарае.

— Сколько ты им платишь?

— Немного.

— Но на жизнь хватает?

— Я их кормлю.

— Шлоймо Меир, возьми и меня к себе. Я буду собирать фрукты.

В желтых глазах Шлоймо Меира зажглись огоньки смеха:

— Почему бы и нет?

— Я серьезно.

Шлоймо Меир насторожился:

— Я не понимаю, о чем говорит рабби.

— Я больше не рабби.

— Что? Это почему?

— Если у тебя есть время, я все расскажу.

Рабби говорил, а Шлоймо-Меир слушал. Кроме них в синагоге никого не осталось. Они стояли рядом с кафедрой. Хотя раввин говорил тихо, но каждое его слово отдавалось от стен гулким эхом, как будто бы кто-то невидимый повторял за ним.

— Что скажешь, Шлоймо Меир? — наконец спросил он.

У Шлоймо Меира было такое лицо, как будто он проглотил что-то очень кислое. Он покачал головой:

— Что я могу сказать? Я боюсь, что меня исключат из общины.

— Ты не должен никого бояться. «И не испытаешь страха перед лицом человека». В этом суть иудаизма.

— Но что скажет ваша жена?

— Она будет помогать мне.

— Но это будет нелегко для вас.

— Ждите, и Господь придаст вам новые силы.

— Ну…

— Ты согласен?

— Если рабби настаивает…

— Не называй меня больше рабби. Теперь я один из твоих сборщиков фруктов. И обещаю, я буду честным работником.

— В чем в чем, а в этом я не сомневаюсь.

— Когда ты поедешь в сады?

— Через пару часов.

— Заезжай за мною, я буду ждать.

— Хорошо, рабби.

Шлоймо Меир подождал еще немного и ушел. В дверях он обернулся: раввин стоял теперь в одиночестве, крепко стиснув руки и глядя на стены. Он покидал синагогу, в которой молился столько лет. Здесь все было таким знакомым: двенадцать знаков зодиака, семь звезд, фигуры льва, оленя, леопарда и орла, непроизносимое Имя Бога, нарисованное красным. Позолоченные львы, держащие своими высунутыми языками скрижаль с Десятью Заповедями, внимательно смотрели янтарными глазами на рабби. Ему казалось, что эти священные животные хотят спросить: «Почему так долго? Неужели же ты сразу не мог понять, что нельзя одновременно служить Богу и человеку?» Их открытые пасти смеялись с какой-то особой великодушной свирепостью. Рабби запустил руку в бороду. «Что ж, никогда не поздно. Впереди еще целая вечность…»

И он пошел к выходу. Дойдя до порога, он остановился и, хотя в синагоге не было мезузы, приложил к дверному косяку указательный палец и поцеловал его.

Скоро удивительная новость облетела Ямполь и Явров. Рабби Ионатан, его жена и дочь стали сборщиками фруктов в садах у Шлоймо Меира.

К вечеру холодные ветры задули с болот, что тянулись за деревней. Небо заволокло тучами, и липы зашелестели последними листами, еще не опавшими с порыжевших ветвей. Из напоминающей поганку избушки, без окон и с покосившейся соломенной крышей, вышла старая Кунегунда. Дым выходил через дыру в трубе, а дверь почти провалилась внутрь, как дупло, выжженное в дереве молнией. Сама старуха чем-то напоминала бульдога, она была такой же маленькой и толстой, с квадратным подбородком. Седые пряди спутались в некое подобие рога, белые волоски росли из бородавок на щеках. Ступни ног с давно сошедшими ногтями покрывали мозоли и нарывы. Опираясь на клюку, таща за собою мотыгу, Кунегунда оглянулась по сторонам, принюхалась к ветру и нахмурилась. «С болот, — пробормотала она. — Все беды и напасти оттуда. Гнилая погода. Проклятая земля. Урожая в этом году не будет. Все унесет ветер. Крестьянам останется одна мякина, а их выблядки будут пухнуть с голода. Смерть наведается ко многим».

Вокруг хижины Кунегунды, стоящей у самого края леса, росли сорные травы и ежевика, с мохнатыми листьями, усыпанными спорами, похожими на перхоть, ядовитыми ягодами и колючками, кажется, специально созданными для того, чтобы рвать одежду. Матери запрещали своим детям даже проходить мимо кишащей змеями Кунегундиной хижины. Жаворонки никогда не вили гнезд на ее крыше. Казалось, что Кунегунда ждет приближения бури. Она скривила свой жабий рот и прохрипела: «Будет мор, мор. Болезни всегда приходят оттуда. Зло хочет кого-то забрать к себе. В этом ветре — дыхание смерти».