Свадьбу сыграли шумную. Музыкантов выписали из самого Люблина, а шут Юкеле приехал из Ковле. Но Зейнвеле не участвовал в дискуссии о Торе с другими студентами и не проявлял никакого интереса к угощению. Он сидел во главе стола, но, казалось, не имел к происходящему никакого отношения. Из-за его густых бровей трудно было сказать, думает он о чем-то или попросту спит. Некоторые из приглашенных решили даже, что он глухой. Но как бы то ни было, все прошло гладко. Зейнвеле женился, и тесть поддерживал его. Теперь он сидел в своем углу в доме учения за «Трактатом об омовении», написанном специально для недавно женившихся. Вскоре, однако, Пеша начала жаловаться, что он ведет себя совершенно не так, как надлежит молодому мужу. Хотя он и приходил к ней после того как она посещала ритуальные бани, но оставался холоден словно лед. Однажды утром Пеша, вся в слезах, прибежала в спальню своей матери. «Что случилось, доченька?» — спросила та, и Пеша рассказала: вчера вечером она была в ритуальных банях, и после этого Зейнвеле пришел к ней, но когда она случайно взглянула на его кровать, которая должна была бы оставаться пустой, так как муж был с ней, то увидела, что там лежит еще один Зейнвеле! Она так испугалась, что забилась под матрас и вылезла оттуда, только когда рассвело. Зейнвеле же утром встал и словно ни в чем не бывало пошел в свой кабинет. «Доченька, тебе это померещилось», — сказала ей мать, но Пеша клялась, что говорит чистую правду. «Мама, я боюсь!» — кричала она. Ее ужас был так велик, что бедная девушка даже упала в обморок.

Как долго можно скрывать такое? На самом деле было два Зейнвеле. И вскоре это поняли. В Грабовице было несколько скептиков, из тех, что пытаются разделить луч света на отдельные части. Вы знаете все эти их объяснения: галлюцинация, фантазия, симптом какой-нибудь болезни, но в действительности даже они боялись не меньше других. Зейнвеле видели в одно и то же время спящим у себя в постели и гуляющим по двору синагоги или рыночной площади. Иногда он возникал в передней в доме учения и стоял там не шевелясь рядом с тазом для омовений до тех пор, пока кто-нибудь не догадывался, что это ненастоящий Зейнвеле. Как только это происходило, он таял и растворялся в воздухе, как паутина на ветру.

Какое-то время никто ничего не говорил самому Зейнвеле. По-моему, он сам не вполне понимал, что происходит вокруг. Первой не выдержала Пеша. Она заявила, что не будет больше спать в одной с ним комнате. Ее родителям пришлось нанять ночного сторожа. Реб Мордехай, думая, что Зейнвеле будет от всего отказываться и отпираться, решил просто поставить его перед фактами, но Зейнвеле и не думал ему противиться: просто стоял в углу, как статуя, и все время молчал. Тогда реб Мордехай решил отвезти его к турисскому раввину, который покрыл талисманами почти все тело юноши. Это, однако, не помогло. По ночам теща закрывала дверь его спальни снаружи и вешала на нее тяжелый замок, но все было тщетно: дух продолжал бродить по городу. Завидев его, собаки скулили, а лошади от ужаса шарахались в сторону. Женщины ночью выходили на улицу, надев по два передника: один спереди, один сзади. Как-то вечером одна молодая женщина пришла в ритуальные бани: сперва она с помощью банщика окатила себя водой в первой комнате, а затем пошла омыться в сами бани. Войдя внутрь, она увидела, что кто-то уже плещется в воде. Свечи горели плохо, и она не могла разглядеть точно, кто это. Подойдя поближе, она увидела, что это Зейнвеле. Несчастная закричала и упала в обморок. Хорошо, что банщик оказался поблизости, иначе бы она просто утонула. Настоящий Зейнвеле сидел в этот момент в доме учения. Я видел его там собственными глазами. Но на самом деле вскоре стало уже абсолютно невозможно понять, кто из них двоих человек, а кто фантом. Мальчишки говорили, что Зейнвеле ходит в ритуальные бани специально подглядывать там за голыми женщинами. Пеша объявила, что не может больше жить с ним. Если бы ее родители могли хотя бы отослать его домой, но куда денешь сироту? Тесть повел его к раввину и заплатил сотню гульденов, чтобы он развелся с Пешей. Я сам был одним из свидетелей при составлении бумаг. Пеша плакала не переставая, а Зейнвеле молча сидел на лавке, словно не имел никакого отношения ко всему происходящему. Казалось, что он спит. Раввин даже посмотрел на стену, чтобы убедиться, что он отбрасывает тень. У демонов ведь, как вы прекрасно знаете, теней нет. После развода реб Мордехой посадил Зейнвеле в коляску и отправил в иешиву. Коляской правил гоим, евреям такую работу выполнять запрещено. Когда извозчик вернулся назад, то заявил, что евреи его заколдовали. Лошади, хотя он и хлестал их что было силы, не хотели трогаться с места. К тому же выехали они с площади здоровыми и бодрыми, а вернулись вялыми и явно больными. Мне потом говорили, что обе вскорости издохли. Пришлось Мордехаю Лисковеру платить отступной и извозчику. Даже после того, как Зейнвеле ушел, люди продолжали говорить о нем. Его встречали у мельничных жерновов, на реке, где женщины стирают белье, у нужников. Какое-то время его часто видели вылетающим из труб наподобие дыма. Студенты перестали учиться по вечерам, потому что знали, что Зейнвеле любит появляться во дворе синагоги. Затем, когда Пеша вышла замуж во второй раз, он исчез. Никто не знал, что с ним случилось. У каждого, кто приходил в синагогу, спрашивали, не знает ли он чего-нибудь о Зейнвеле; но никто ничего не знал. Он просто взял и исчез.

— То есть ты хочешь сказать, что талисманы турисского раввина не подействовали? — спросил стекольщик Залман.

— Не каждый талисман действует.

— Талисманы кошеницкого раввина действуют.

— Не каждый раввин — кошеницкий!

Меир-евнух погладил свой голый подбородок. Его левый глаз был прищурен, а правый — широко раскрыт. Несмотря на то что он пребывал сейчас в здравом рассудке, смех его все равно казался почти безумным.

— Что такого страшного в подобных историях? Мы все знаем, что колдуны существуют. Возможно, Зейнвеле был невиновен. Вдруг его просто заколдовали? Или он страдал чем-нибудь вроде лунатизма. К тому же, когда человек спит, дух оставляет его. Обычно мы не видим оставивший тело дух, но иногда он проявляется. Жила в Красноставе одна женщина, которая во сне источала зеленый свет. Даже когда гасили лампы, стены рядом с ней все равно продолжали оставаться освященными. А еще я слышал о коте, вернувшемся после того, как его утопили. Он расцарапал нос тому, кто его топил. Все узнали животное. Оно шипело и мяукало и, если бы тот мужчина не закрыл лицо руками, выцарапало бы ему глаза. Тело умирает, но дух остается жить. Дух, а не душа. Душа есть не у всех, ее еще надо заслужить. Дух же имеют даже животные.

Позвольте мне рассказать вам историю о Енуке. Вы, реб Залман, должно быть, знали его. Он учил у нас детей арамейскому языку. Енука, как все его называли, был шестым ребенком Зекеле, простого водоноса. Когда он родился, то казался совершенно обычным ребенком. Его назвали в честь деда Заддоком. Однако вскоре мать начала говорить, что он слишком быстро растет. Конечно же, никто ее не слушал. Каждая мать думает, что именно ее ребенок самый расчудесный. Но уже чрез три месяца об удивительном сыне Зекеле заговорил весь город. В пять месяцев мальчик начал разговаривать, а в шесть пошел. Когда ему исполнился год, родители завернули его в талес и отправили в школу. Это теперь у нас есть собственные ежедневные газеты, тогда ничего подобного не было. О парне написала одна гойская газета. Чтобы осмотреть его и составить рапорт, губернатор прислал целую делегацию. Наш городской доктор составил специальную записку и отправил ее в Варшаву и Петербург. К нам понаехали всевозможные университетские профессора и эксперты. Они никак не могли поверить, что маленькому Заддоку всего пятнадцать месяцев, но все было честно. У городских властей лежали оформленное по закону свидетельство о рождении и бумага от повивальной бабки, принимавшей роды. Человек, проводивший обрезание, раввин, державший младенца, и женщина, которой его передали потом, — все давали одинаковые показания. Заддок недолго проучился в школе. Во-первых, уж слишком странно он выглядел, и это отвлекало других ребят, а во-вторых, он был гораздо смышленее своих товарищей. Стоило ему раз взглянуть на алфавит, и он уже знал его наизусть. В полтора года он начал изучать Пятикнижие и Комментарии Раши. А в два — Гемару.