Он шел по Алабе. Мусорная яма. Несусветная грязь повсюду. Недостроенные, но уже обреченные на разрушение дома. Бродяги, спящие на обочинах неасфальтированных дорог. Шатающийся из стороны в сторону пьяный старик. Старуха с зажатой в руке бутылкой, с трудом преодолевая одышку, сетует на родных детей, не оправдавших ее надежд. Сумасшедший юноша, пьющий воду из сточной канавы. Тщедушный старец, судорожно ощупывающий землю в попытке отыскать выпавший у него изо рта окурок. Оказавшийся без присмотра малыш, упавший в сточную канаву и беспомощно барахтающийся в ней. Было темно: электричество отключили на несколько дней. Теперь уже ничто не привлекало его внимания; в душе у него разверзлась страшная пустота; в голове зазвучали отголоски способных свести с ума звуков.

Грянул дождь, молнии раскалывали небо, снова и снова слышались раскаты грома, а душу его терзали звуки, подобные зубовному скрежету. Он устал и до нитки промок; лег на пропитанную влагой землю и почувствовал странное облегчение. Но тут снова у него потемнело в глазах, на него нашла дурнота, его затошнило.

Омово долго лежал на земле. В голове гулко отдавались шаги случайных прохожих. Дождь прекратился, вокруг стояла тишина. В какой-то миг его сознание пробудилось, на него снизошел покой, и внезапно перед его мысленным взором возникли бескрайние зелено-черные поля, уходящие за горизонт. На всем этом пустынном пространстве стояло единственное засохшее голое дерево. Его ветви постепенно сужались и превращались в тоненькие изогнутые веточки. Небо представляло собой гигантский серый купол, и взгляд Омово был способен проникнуть в безграничную даль. Потом он увидел маленького голого ребенка, бегущего по нескончаемому пустынному полю. Омово был потрясен. Интересно, как долго ребенок будет бежать по этим окутанным мраком полям и чем это в конце концов кончится. Ребенок то и дело спотыкался, падал, но вставал и снова продолжал бежать. И все время он бежал, падал и снова вставал на одном и том же месте.

Мимо проехал грузовик, потревожив тишину, и разрушил видение, обдав Омово брызгами. Он продолжал лежать, воспрянувший духом, растерянный, прислушиваясь, как маленькие бойкие ручейки тонкими струйками сбегают вниз по темной земле.

Спустя некоторое время подошел нищий старик и стал тормошить Омово. Омово обратил на нищего отсутствующий взгляд. Нищий был уродлив, худ и немощен. На руках и ногах у него зияли гноящиеся раны. В сморщенных губах зажата смятая, мокрая, не зажженная сигарета. Омово попытался встать, но у него все поплыло перед глазами, а голова раскалывалась от боли, словно через нее прошло огромное стадо. Старик улыбнулся, и лицо его стало еще уродливее. Омово ответил едва заметной улыбкой и поспешил прочь. Неуверенно делая шаг за шагом, как человек, который заново учится ходить. В конце концов он пришел к Кеме. Дверь открыла мать Кеме. Сам Кеме, несмотря на ранний час и на то, что еще лежал в постели, ничуть не удивился приходу друга.

Омово сидел перед чистым холстом. Он был голоден; целый день ничего не ел. Но его желудок противился приему пищи. Голод не давал ему покоя. В животе урчало и перекатывалось; он то и дело пил воду. Он сидел, глядя в одну точку на стене, но потом что-то шевельнулось у него в душе; он несколько раз зябко поежился и придвинул к себе пугающе чистый холст.

Он начинает рисовать. Пока еще не знает — что. Пока он лишь предвкушает внутренний трепет. Стигийская ночь. Одинокое засохшее дерево с ампутированными ветвями, стоящее посреди пустынной равнины, водная гладь, расцвеченная лунными бликами. Расплывчатые силуэты хищных птиц в серо-черном небе. Призрачная фигура склоняется над трупом; фигура предков или еще не родившихся на свет потомков — расплывчатая и бесформенная. Потом девочка: ей будет отведено центральное место в картине. Изуродованная. В крови. В изорванной одежде. Рана на бедре. Цепочка с сияющим крестиком. Абрис лица, но пока нет самого лица. Время отсчитывает минуты вдохновенными взмахами кисти, оживляющими холст. Последняя прикидка; он останавливается на первоначальном замысле — изобразить реальную ночь. Он кладет кисть, отступает на несколько шагов и смотрит на свое не поддающееся завершению творение; его сковывает ужас. У девочки нет лица.

Он написал карандашом в нижнем углу картины: «Красивые…», собираясь закончить фразу, но вспомнил еще что-то и оказался не в силах выразить свои мысли словами. Он стер незаконченную надпись и, немного подумав, написал: «Неизбежные потери».

Он испытывал мучительный голод. У него так болел живот, словно сильнодействующая кислота разъедала ему внутренности. Было уже поздно. В изнеможении он рухнул на пол.

Он неотрывно смотрел на отца. Короткие минуты свидания почти истекли. Отец только кивал головой, уставившись в окно, и был удручающе молчалив и скован. Омово пугала произошедшая в отце перемена, — он как-то съежился, глаза ввалились, и в них более отчетливо проступили красные жилки. Лицо испещрено какими-то мелкими крапинами подобно изъеденному насекомыми растению; щеки и подбородок заросли щетиной. Отец был физически и морально подавлен; нервничал; у него дрожали руки. Единственный раз за все время свидания у него возникла потребность что-то сказать, — когда Омово упомянул о письме Окура. Старик раскрыл рот, и в его стеклянных глазах отразился испуг. Но он промолчал. Отец производил впечатление дряхлого, одинокого и всеми покинутого старика.

— Наше свидание подходит к концу, папа.

Лицо отца сморщилось, теперь он смотрел на охранника, вошедшего в комнату и постучавшего трижды по столу. Омово поцеловал отца в щеку, ощутив при этом колючую щетину и застоявшийся запах грязи и пота.

— Я буду приходить к тебе часто, папа.

Отец кивнул и снова уставился в грязное окно.

— Папа…

Много горестных воспоминаний будоражило и в то же время согревало душу Омово. Он не мог выразить свои чувства словами и только грустно качал головой. Полицейский коснулся плеча Омово, но он по-прежнему смотрел на отца; душу его все еще переполняли противоречивые чувства. И тут он поймал взгляд отца — мимолетный, открытый, затуманенный. И понял нечто важное для себя; все остальное не имело значения. Омово вышел из душного помещения полицейского участка на улицу — в пекло, шум и смрад. Он смотрел на бешеное движение лагосского транспорта и думал о том, с какими муками и как медленно воплощаются его замыслы.

— Знаешь, что Окоро в больнице?

— Нет, не знал. А что с ним?

— Он стоял на тротуаре, проезжавшая мимо машина сбила его и, не останавливаясь, помчалась дальше.

— Он здорово пострадал?

— Да, состояние у него тяжелое.

— Черт побери. Поэтому, наверно, я и не нашел его на пляже в тот день, когда уволился с работы.

— Навестил его в больнице — вид у него неважнецкий. Он стенал по поводу того, что подружка, на которую он потратил все свои сбережения, бросила его, а Деле уехал в Штаты. Он без конца говорил о войне, о том, что участвовал в боях и не был не только убит, но и ранен, а тут мирно стоял на тротуаре, вдруг налетел этот проклятый автомобиль и сбил его наповал. Он выглядит страшно постаревшим и совершенно на себя не похож. Все твердил о предстоящей аттестации и еще рассказывал, что видел себя во сне стариком. Он казался ужасно напуганным…

Кеме горестно помолчал, а потом продолжил свой рассказ:

— Знаешь, его лицо было отмечено какой-то печатью. Он говорил такое, чего я просто не мог слушать. Потом он уснул, но во сне так дергался и извивался, что я не мог вынести. Выскочил из палаты и расплакался…

— А когда уехал Деле?

— Не знаю. Окоро рассказывал, что получил от него телеграмму.

— Телеграмму?

— Да. И как ты думаешь, что в ней говорится?