Темнота в коридоре и раскачивающаяся под потолком паутина; и темная, темная, как во чреве, непроглядная ночь. Они еще раз страстно поцеловались; потом она улыбнулась, сбежала по ступенькам вниз и быстро зашагала вдоль темной улицы. Спустя несколько минут и он медленно побрел сквозь ночь. Химера вытянула шею, увенчанную тремя головами, и он окунулся в водоворот бесплодных, путаных мыслей.

Он шел не разбирая дороги, не ведая, куда идет. Просто шел. Все вокруг было окутано легкой, призрачной дымкой, и дорога, так хорошо ему знакомая, казалась безбрежным, бесформенным порождением фантазии.

Он то и дело оглядывался по сторонам, ища причину испытываемого им беспокойства, и, разумеется, причин было множество.

Внезапно его обдало нестерпимым зловонием, исходившим от машин, очищающих общественные туалеты; потом он различил несколько фигур весьма внушительного роста, хлопотавших возле этих машин. Нижняя часть лица у них была обмотана тканью, что придавало им весьма странный вид, внушающий суеверный страх, словно эти люди совершали какое-то ритуальное действо. Они сносили из близлежащих компаундов к машинам наполненные до краев ведра, сгибаясь и пошатываясь под чудовищным грузом, но при этом в их движениях была некая ритуальная грация. Вонь стояла невообразимая. Прохожие убыстряли шаг, стараясь как можно скорее миновать это место, зажимали носы, отворачивались, заставляя себя не думать о происходящем. Иногда фекалии выплескивались из ведер, и на дороге образовались обильные лужи. К счастью, мух здесь не было.

Несколько мальчишек развлекались тем, что дразнили этих людей с завязанными лицами, распевая злые песенки собственного сочинения, выкрикивали обидные словечки, но достаточно было этим людям остановиться и строго взглянуть на них, как озорники тотчас улепетывали со всех ног. Один мальчуган осмелился даже швырнуть камень в ведро и с громким гиканьем убежал.

Рабочий разозлился и стал бросать в мальчишек песком, отгоняя их прочь. Наклонившись за песком в очередной раз, он потерял равновесие и чуть было не упал. Мальчишки хохотали, отпуская язвительные насмешки. Тогда рабочий взял щетинистую метлу, обмакнул ее в ведро и обрызгал мальчишек нечистотами. Те с визгом бросились врассыпную. Но на этом дело не кончилось. Рабочий, дабы дать выход своему гневу, тяжелой походкой направился к дому, где укрылись его обидчики; при этом чудовищная ноша у него на голове угрожающе раскачивалась.

— Эй, что ты собираешься делать? — спросил один из взрослых, сидевших возле дома. Они потягивали пиво за приятной беседой, не ведая о проделках своих отпрысков.

Человек с ведром нечистот появился как нельзя более кстати. Он снял с головы ведро и с неуклюжим и злобным достоинством, которое порой присуще людям подобных профессий, поставил его у входа в дом. Возник страшный переполох.

— Эй, ты что, совсем рехнулся? Что ты делаешь, псих?!

С непререкаемо важным видом человек заковылял прочь. Переполох достиг невероятных масштабов. Были найдены виновные среди мальчишек, и им задали основательную трепку. На весь компаунд разносились вопли и крики, мольбы, обращенные к предкам и джу-джу, нотации и гневные тирады. Компаунд оглашался звонкими шлепками и визгом, и над всем этим царило невероятное зловоние. Зловоние способно было свести с ума. Снарядили делегацию просить рабочего унести адскую вонючую бомбу от их жилища. Зловоние будет держаться здесь еще много дней, как безжалостное, неумолимое и беспристрастное напоминание о случившемся.

Поначалу тот с гневом отверг просьбу делегации, его глаза метали злобные искры. Потом многозначительно почесал ладонь. Намек был понят. Быстро собрали десять найр и почтительно ему вручили. Он сунул деньги в карман и протянул руку для дружеского рукопожатия. Делегация поспешно ретировалась. А человек взял ведро и, пошатываясь, со спокойным достоинством удалился.

Ночь была темная; и запах по-прежнему висел в воздухе. В компаунде воцарилась тишина. Понаблюдав за всей этой сценой с расстояния, куда не достигало зловоние, Омово продолжил свой путь.

Омово свернул на узкую дорогу. На обочинах ее виднелись наполовину стершиеся следы автомобильных шин. Вдоль дороги, на некотором расстоянии от буйных зарослей травы, росли изумительно пахнущие цветы. В сумеречном свете фонарей было трудно их разглядеть. Он подумал о том, что есть вещи, которые можно обонять но нельзя видеть, и тут ему в нос внезапно ударил густой запах ладана, заставивший его остановиться. Вокруг стояла мертвая тишина, если не считать позвякивания колокольчиков и громкого пения, доносившегося из близлежащей церкви. Он спрашивал себя, кому пришло в голову сажать ароматные цветы в этом богом забытом месте. Мысль о цветах действовала на него благотворно, и в минуты безысходного отчаяния, творческих неудач, опустошенности, гнева и обиды за проявленную к нему жестокость он всегда рисовал в своем воображении цветы. На него снизошла призрачная безмятежность, и он отчетливо видел и окутавшую его темноту, и высокие деревья, и густой кустарник, и опустившееся на землю покрывало ночи.

Узкая дорога расширилась, и Омово увидел множество дорогих автомобилей, выстроившихся полукругом. Чудесного аромата цветов как не бывало. Его подавлял запах ладана, тяжелый и удушливый. Омово оказался во власти противоречивых чувств — удивления, страха, любопытства, смятения, тревоги. Перед ним была церковь, из которой просачивался наружу яркий свет. Здесь дорога упиралась в мост, но Омово не знал, куда он ведет.

Церковь представляла собой деревянную постройку, с наружной стороны обшитую алюминиевыми панелями и выкрашенную белой краской, — все это Омово разглядел, подойдя ближе. Церковь со всех сторон была огорожена колючей проволокой, но ворота со съемными светильниками не заперты. Запах ладана стал совсем невыносим. Церковь одиноко стояла в лесу, как живой таинственный призрак, чудом явившийся из забытых старинных сказов. Над входом огромная вывеска, но на ней ни надписей, ни рисунков. Просто белая, пустая, настораживающая вывеска. А рядом с ней, словно часовой, — огромный черный крест. Пение становилось все громче и громче и начинало действовать ему на нервы. Голоса звучали фальшиво и вразнобой, слышался бой барабанов и звон бутылок; приглушенные вскрики и смех.

Резкий порыв ветра на миг развеял запах ладана, и Омово опять ощутил знакомый аромат свежей зелени. Сквозь непонятное неистовство в церкви обостренный слух Омово улавливал пронзительные крики ночных зверей.

Он подошел к двери, тихонько приоткрыл ее и заглянул внутрь. Он увидел на стене огромную картину с изображением распятого Христа. Крест был густо-черного цвета, а его вертикальный стержень напоминал остроконечную пику — символ зла. Христос смахивал на тщедушного безумца, а страдание, запечатленное на его лице, было столь чрезмерным, что походило больше не на страдание и муку, а на какую-то смешную гримасу. Кровь, сочившаяся из ран на руках и ногах, по цвету напоминала вино. Может, на картине изображен вовсе не Христос? Омово снова взглянул на лицо Христа и был потрясен, убедившись, что оно и в самом деле черное. Он ничего не понимал, его разум был возмущен, он не мог сдержать отчаянной боли, грозившей свести его с ума; он готов был завопить от ярости и уже открыл было рот, но сдержался…

Дверь внезапно распахнулась. Омово охватил панический ужас. Он утратил дар речи. Сквозь распахнутую дверь на него обрушился безумный шквал голосов. Кто-то, неистово ударяя в гонг, требовал тишины, ибо им предстоит воздать должное страданиям… Тут было названо какое-то имя, которого Омово не расслышал; он отметил про себя, что горевшие в церкви огни были красного и синего цвета, а находившиеся там люди — в черных балахонах и белых колпаках, и что, сомкнувшись кругом, они совершали какие-то плавные движения, и их руки были в крови; люди эти казались ужасно молчаливыми, и Омово хотелось кричать и кричать до тех пор, пора не упадет на землю ночное покрывало и обломки равнодушной вселенной не отзовутся на его одинокую, тщетную и бессловесную мольбу. Тут какой-то бритоголовый человек в черном балахоне с лицом обличителя и поборника справедливости в оцепенении остановился, схватился за живот и бесшумно как подкошенный рухнул на пол, корчась в беззвучном крике. Омово повернулся и медленно направился к воротам с пустой вывеской, миновал их и побрел в сторону моста, вдыхая свежий аромат влажной зелени, а в его воспаленном мозгу билась мысль: там человек в черном балахоне медленно умирает, и никто в этом равнодушном мире не способен ему помочь. Он обрадовался, услышав донесшиеся до него резкие крики ночных зверей; они отвлекали его от тяжких воспоминаний о том, чему он только что был свидетелем. Сладкий аромат зелени и тишина подействовали на него успокаивающе. И в его памяти всплыла та, другая, ночь, когда мерцающее пламя осветило то чего там уже нет, и его душа погрузилась в ласковое ничто. Во тьме что-то взывало к нему.