Тем временем из студии, где он записывал песню вместе с Дзуккеро и где его надежды получили второе дыхание, то и дело раздавались телефонные звонки, от которых у Амоса захватывало дух: то маэстро Паваротти отказывался спеть какую-то поп-композицию и рекомендовал вместо себя Амоса, то вдруг менял свое мнение. В конце концов маэстро согласился петь сам. Амосу, таким образом, оставалось лишь надеяться на то, что он будет выступать вместе с Дзуккеро в концертах, где маэстро, безусловно, не станет принимать участие.
Амос был несказанно расстроен, и единственная мысль не давала ему расклеиться: кто знает, а вдруг это тысячное по счету разочарование в конце концов обернется настоящей удачей?! Тот факт, что он будет выступать с песней, которая стала знаменитой благодаря тому, что ее исполнял сам великий маэстро Паваротти, самый прославленный тенор нашей эпохи и самый харизматичный персонаж в оперном мире, вызовет комментарии и параллели, от которых он только выиграет. Конечно, эта мысль не до конца утешала, но все-таки облегчала ему страдания.
«Видно, такова судьба, – думал он, – так тому и быть!» Ему вспомнились строки из Данте: «Того хотят – там, где исполнить властны / То, что хотят. И речи прекрати».
Однажды утром Амос вместе с отцом поехал в Болонью, чтобы предпринять попытку встретиться с Микеле. Он решил ждать до тех пор, пока тот не согласится уделить ему хотя бы несколько минут своего драгоценного времени. Когда он вошел, одна из секретарш вышла навстречу и любезно пригласила войти: Микеле – невероятно, но факт – оказался у себя в кабинете, где за закрытыми дверями проходило очень важное совещание; но потом он конечно же примет его. Амос терпеливо ждал. Он был так взволнован, что час ожидания пролетел, как одна минута. Внезапно дверь распахнулась, и Микеле решительно направился к нему.
«Как же я рад, что могу наконец встретиться с вами!» – воскликнул Амос, радостно улыбаясь. «Да, это хорошо, – ответил Микеле, – а то мы вечно в бегах, и в особенности сейчас, когда у Дзуккеро выходит новый альбом… Но ты не беспокойся, найдется время и для наших проектов; я сделаю все возможное, чтобы взять тебя в гастрольный тур. А сейчас мне, к сожалению, нужно мчаться в аэропорт, иначе я опоздаю на самолет». Микеле быстро взглянул на часы, потом взял Амоса за руку и, пожимая ее, добавил: «Было очень приятно познакомиться, мы обязательно скоро увидимся снова». Он с почтением пожал руку синьору Барди, который так и не успел вымолвить ни слова. «Прошу прощения!» – сказал он, схватил с вешалки плащ и стремительно направился к лестнице.
Амос и его отец остались стоять неподвижно, почти не веря в происходящее. Они проделали многокилометровый путь, потратили целый день – и это все?! Неужели ничего нельзя больше поделать?!
Они попрощались с секретаршами и медленно вышли, на их лицах застыло выражение побежденных. Весь обратный путь прошел в молчании; каждый думал о своем, тщетно пытаясь успокоиться.
Когда неприятные ощущения достигли апогея, Амос задумался об Элене, ждавшей его дома. Ее мало интересовал исход этого путешествия, обещания Микеле, равнодушие дискографических боссов, ведь она принимала любимого таким, какой он есть, со всеми достоинствами, которые она видела в нем, и всеми недостатками, которых не замечала.
Скоро должны были начаться подготовительные предсвадебные встречи с доном Карло, приходским священником Лайатико. Как говорится, клин клином вышибают – мысли об этом захватили Амоса без остатка, заставляя его беспокоиться и испытывать странное ощущение, сходное с болью. Элена хоть и согласилась провозгласить себя верующей, но от отца ей передался антиклерикализм – антипатия ко всем внешним проявлениям религиозного культа, – который хоть и не стал для нее доктриной, однако проявлялся достаточно явно. Во время помолвки у Элены дома Амосу пришлось принять участие в многочисленных спорах по этому поводу: разумеется, велись они с полным уважением к чужим принципам, но были при этом весьма оживленными.
Вспоминая об этом, Амос пришел к убеждению, что ему не удалось вызвать в своей невесте и тени сомнения в этом вопросе. Это было единственным белым пятном в почти абсолютном обожании, которое Элена демонстрировала по отношению к нему с самого начала.
«Как бы мне дать ей понять всю необходимость и важность, всю радость подчинения доводов разума доводам веры? Если перед верой склоняли головы самые рациональные гении, самые отборные умы человечества, то зачем же тратить свои жалкие мозги на разоблачение непоследовательности в поведении служителей культа и пустоты религиозных функций, на осмеяние легковерия простых людей – и все это вместо того, чтобы просто проявить скромность ума и исповедовать ту бедность духа, о которой говорил Иисус из Назарета в своей Нагорной проповеди?! Элена – простая девушка, она в десятки, нет, в сотни раз лучше меня! Я – человек без добродетели, и знаю это. Я гонюсь за добродетелью изо всех сил, но никак не могу ее догнать, ведь силенок у меня маловато. И страдаю от собственной неспособности быть таким, как я хочу. Возможно, в этом и заключается причина, по которой я не могу ее убедить».
Амос был настолько погружен в свои мысли, что даже не заметил, что он уже дома. Он чувствовал такое отчаяние, что вместо того, чтобы сесть ужинать, стал звонить Адриано. «Я только что вернулся, – сказал он, – и мне надо с тобой поговорить. Можешь ко мне приехать?»
Адриано тут же прыгнул в машину и уже спустя полчаса был у него. Амос в двух словах поведал ему о событиях этого дня; ему казалось невыносимо скучным подробно рассказывать о своей очередной неудаче, зато он в деталях остановился на тех размышлениях, которые занимали его на последнем отрезке путешествия.
Он провел друга в гостиную и стал, как обычно, расхаживать взад-вперед по комнате, бурно объясняя что-то, словно разговаривал сам с собой. Адриано устроился на диване и принялся терпеливо слушать. «Через несколько дней я поведу к алтарю женщину, которая любит меня, – начал Амос. – В отношениях у нас все в порядке. Но в церкви она будет рядом со мной точно так же, как была в театре, куда я повел ее впервые, чтобы познакомить с оперой; она будет рассеянно слушать священника, креститься, будет читать „Верую“ и „Отче наш“, может быть, даже примет причастие, но все это без всякой веры; она станет делать это ради меня, просто чтобы доставить мне удовольствие, в то время как меня снедают сомнения, я в таком смятении, что уже не в состоянии отличить правильное от неправильного!» Он умолк. Адриано тоже молчал – вероятно, он пытался не столько развеять сомнения друга, сколько просто найти для него слова утешения. «Короче говоря, – продолжал Амос, – Элена не отрицает, что Бог существует, и, наверное, она по-своему ищет его. Может быть, она даже ближе к нему, чем я…» Потом он присел рядом с Адриано и добавил: «На все воля Божья! Самое время вспомнить об этом!»
Когда семья Барди поднялась на верхний этаж, молодые люди вышли из гостиной и проследовали на кухню, плотно закрыв за собой дверь, чтобы никому не мешать. Там Амос позабыл о плохом настроении и превратился в повара – он обожал готовить, и вскоре на тарелках уже дымилась карбонара. Он открыл бутылку красного вина, и за звоном бокалов разговор потек легко.
Когда Адриано ушел, уже стояла поздняя ночь, и Амос поспешил в спальню, где быстро разделся и нырнул под одеяло, весь во власти своих мыслей. Было в его жизни что-то, что постоянно беспокоило его, принося чувство неудовлетворенности, и это не имело никакого отношения к его профессиональным провалам. Его мучила какая-то духовная неопределенность, нерешенность его экзистенциальных проблем.
«Жизнь проходит, – думал Амос в тишине комнаты, – дни пролетают один за другим, даже не оставляя возможности понять их смысл, и вернуть их нельзя; и тебе остается лишь возможность просто любить ее, ты свободен судить о ней как тебе вздумается и задыхаться от сожалений или пустого самоедства! Зачем это все? Единственное, в чем можно быть уверенным, единственное, что никогда не покинет тебя и может помочь, если ты станешь прислушиваться к ней, – это совесть: вот что отличает человека от всех остальных живых существ и приближает его к Богу; только она придает жизни смысл, облагораживая наше существование. Она, подобно плугу, оставляет след, который сохраняется навсегда, даже в памяти наших потомков. Какое же чудо, какое удивительное счастье – иметь незапятнанную совесть, которой у меня, увы, нет!»
