После этого шум сразу же начал стихать, до Амоса доносилось лишь бормотание, и все учащиеся довольно быстро стали расходиться, направляясь к месту собрания.

Амос, на дрожащих ногах и с каждой минутой увеличивающейся болью в спине, добрался до лестницы, мотаясь между ринувшимися туда товарищами, и, схватившись за перила, словно утопающий, который держится за брошенную ему веревку, быстро дошел до своей комнаты и упал на постель. Спустя несколько минут он почувствовал, что его сильно знобит; тогда он поднялся, снял с себя одежду и забрался с головой под одеяло. Он почти сразу уснул, но спокойно отдохнуть ему так и не удалось: боль в спине то и дело заставляла его беспокойно просыпаться, и он крутился с боку на бок, во власти тревожных снов.

Утром, когда звук звонка разбудил его, он решил весь день пролежать в постели, потому что сильная боль не отпускала его. Дежурный ассистент задрал на нем пижаму и обнаружил, что вся спина Амоса покрыта огромными гематомами. Тогда он позвал врача, и тот официально позволил мальчику остаться в постели.

«Такие гематомы причиняют сильную боль, в особенности противопоказано прислоняться к спинке стула», – с улыбкой сказал добрый доктор Дедонатис, которому нравился Амос, ведь им нередко доводилось вести увлекательнейшие разговоры об опере и лирических исполнителях.

Амос сразу успокоился и принялся мысленно строить планы на будущее – как он покинет институт, в новом учебном году поступит в школу в своей родной провинции; и эти благостные мысли помогли ему снова уснуть.

Он проснулся во второй половине дня с диким аппетитом и сильной болью в спине. Стараясь двигаться с крайней осторожностью, он сел, спустил ноги с постели и медленно оделся. Когда Амос спустился вниз, то обнаружил, что жизнь института вернулась в прежнюю колею. Приключение подошло к концу, оставив в его душе неизгладимый след: смутное ощущение тоски и разочарования, а также определенного смирения, которое по прошествии короткого времени стало переходить в надежду на лучшее. Словно выздоравливающий после тяжелой болезни, который с каждым часом чувствует, как в нем прибывают и прибывают силы, в душе Амоса стремительно расцветал оптимизм, трансформирующий надежду в мечты, а мечты – в самую настоящую радость. Радость состояла в том, что он представлял себе, как возвращается домой, чтобы стать полноправным хозяином своей собственной жизни – новой жизни.

Как раз в таком состоянии души и застал Амоса неожиданно приехавший навестить его отец. Он возвращался из деловой поездки в городок под названием Тревильо, где находился тракторный завод, представителем которого в своей провинции он являлся, и в последний момент решил заскочить к сыну, чтобы узнать, как идут дела. Он вызвал Амоса в холл и повел ужинать в отдаленную таверну. Когда они уселись за столик, отец начал рассказывать жадному до новостей Амосу о его брате и друзьях. Внезапно его тон изменился, и он произнес почти торжественно:

– А знаешь, рабочие устроили забастовку!

– Почему? – взволнованно осведомился Амос.

– Они требовали значительного повышения зарплаты и сокращения рабочего дня; у меня в офисе прошло длительное собрание, во время которого Марио – ты его прекрасно знаешь – обозвал меня эксплуататором.

– А ты не мог повысить им зарплату?

– Ну уж точно не настолько. Ты же понимаешь, что наши доходы с фабрики не назвать роскошными.

– И что было дальше? – спросил Амос с нетерпением.

– Тогда я предложил им всем вступить со мной в долю, так никто не станет чувствовать, что его используют, и будет работать на себя, отдавая максимум усилий работе и имея при этом выгоду.

Отец умолк, поднял свой бокал и отпил из него глоток «Ламбруско».

– А они что? – вскричал Амос, взмахнув руками от жгучего нетерпения узнать продолжение.

– А они взяли два дня на размышление, думали, спорили, ругались, а потом решили ничего не делать!

– Но почему же, пап?

– Наверное, чтобы работать меньше меня, рисковать меньше меня, но зато иметь возможность жаловаться больше, чем я.

Затем синьор Барди перевел разговор на другую тему – вероятно, для того, чтобы сын ненароком не подумал, что он придает этому большое значение. Но рассказ уже прочно осел в памяти Амоса, словно высеченный умелой рукой камень, оказав серьезное влияние на его идеи.

Провожая сына в колледж, отец почувствовал, будто между ними установилось нечто новое, некое глубокое понимание, которое делало обоих счастливыми. В их прощании сквозил дух солидарности, который заставил отца почувствовать себя моложе, а сыну позволил ощутить непривычную зрелость, на мгновение перечеркнувшую то чувство подчинения, что естественным образом связывает детей с родителями.

Но на обратном пути синьора Барди внезапно охватила смутная тревога: он с болью думал о том, как рискует его сын, учась в этом колледже, и одновременно его беспокоили неизбежные проблемы, с которыми им придется столкнуться, когда Амос вернется домой и поступит в обыкновенную городскую школу, где не будет специальной инфраструктуры для незрячих. Над автострадой повис густой туман, и путешествие казалось ему нескончаемым. В Альтопашо он автоматически вручил контролеру въездной талон, заплатил и вновь погрузился в туман Падулы. В Бьентине видимость стала лучше, а в Понтедере наконец-то туман растаял совсем. До дома оставалось совсем немного, знакомая дорога придала ему бодрости, а когда, приехав, он обнаружил, что жена не спит, дожидаясь новостей о сыне, его охватила радость.

Стояла поздняя весна. Синьора Барди просыпалась рано, сразу же подходила к окну в своей спальне, открывала его и пристально всматривалась в колосья, с каждым днем постепенно подраставшие в поле по ту сторону дороги. Как-то утром муж застал ее за подобным наблюдением и полюбопытствовал, о чем она думает. Вздрогнув, она отошла от подоконника и с улыбкой ответила:

– Когда зерно созреет, наш мальчик приедет домой, и во время жатвы мы наконец будем уже все вместе.

– Сдается мне, что в этом году ему придется догонять остальных по нескольким предметам.

Выражение лица женщины посуровело.

– Как бы то ни было, никто и пальцем не дотронется до зерна, пока Амос не вернется.

Потом она улыбнулась мужу и принялась собираться.

Синьор Барди дождался, пока супруга спустится в кухню, чтобы позавтракать вместе, а потом они отправились на работу.

Тем временем в Болонье Амос готовил уроки. Этим утром ему, как обычно, приходилось бороться со сном, и он то и дело норовил упасть головой на парту. Накануне вечером ему удалось исчезнуть после ужина; он отправился в бар «У Чиро», выпил пару бокалов вина, купил пачку сигарет и коробку тосканских сигар, потом вернулся и в полном одиночестве слушал музыку на своем новеньком кассетном магнитофоне.

К тому времени одноклассники практически перестали общаться с ним, продолжая считать его папенькиным сынком и буржуем, слишком далеким от их забот пролетариев, увлеченных политикой и погруженных в классовую борьбу, которой они слепо вверяли все свои надежды.

Амос старался подогнать собственные поведение и речь под привычные для его товарищей, но ни курение, ни алкоголь, ни крепкие словечки ничуть не сближали его с коллективом, и ночью, лежа в постели, он осенял себя крестным знамением и просил прощения у Господа за свои грехи, обещая стать лучше уже следующим утром. Ему было всего тринадцать лет, и он чувствовал себя таким одиноким. Но, что самое страшное, в нем не было покоя. Ему не хватало той уверенности, что способна сделать счастливой жизнь любого подростка. Его существование, в ту пору еще такое короткое, было жестоко омрачено многочисленными противоречиями идей и понятий, настолько далеких друг от друга, что найти точку равновесия между ними просто не представлялось возможным. Поэтому он постоянно чувствовал себя не в своей тарелке, но для себя объяснял это лишь желанием поскорее очутиться дома, в своей родной среде, в лоне семьи, которая любила его, защищала и возвращала потерянные силы. Там его ждали люди, которые обладали драгоценным богатством: прочными неоспоримыми убеждениями, которые каждый проверил собственными надеждами и теперь черпал в них спокойствие и мужество. Но странной волею судьбы именно Амос должен был подвергнуть их сомнению, размышлять над ними, порой пропуская через горнило своего недоверия даже самое очевидное. Это утомляло и расстраивало его, по сути являясь насилием над импульсивной природой подростка.