— Ну как, Цзи-шунь? Я же говорил, что сегодня будет, — и не ошибся, — проговорил довольный Чжан Хой-жу, занося свои покупки в маленькую комнату.

— Хуань-жу, иди, я тебе отдам счет, — позвал он оттуда брата, выложив покупки на письменный стол.

Чжан Хуань-жу вошел, не расставаясь с газетой. Следом за ним вошла Чэн Цзянь-бин. — Ну-ка, давай все вкусное, что ты купил, — обратилась она к Чжан Хой-жу, — я разложу на тарелочки. — Взяв указанные ей свертки, она забрала их в большую комнату, где принялась разворачивать. В них оказались орехи, тыквенные семечки, цукаты, печенье, — на тарелках все не уместилось; расставив наполненные тарелки, она завернула оставшееся и отнесла обратно в маленькую комнату. Хуан Цунь-жэнь предложил закусить.

Предложение оказалось весьма кстати, и возражений ни у кого не вызвало, так как все, кроме Чэн Цзянь-бин, пришли, не поев дома. Только Чжан Хой-жу отказался:

— Я не хочу. Я купил два бисквита, когда ходил в магазин. Я останусь с тобой, Чэн Цзянь-бин, ладно? Покараулим здесь. — Девушка кивнула в знак согласия. А остальные со смехом и шутками пошли по коридору к выходу.

Чжан Хой-жу, уютно устроившись на скамеечке у стола, смотрел на лестницу. Когда шаги удалявшихся друзей стали постепенно затихать, он повернулся к Чэн Цзянь-бин, которая, стоя перед чайным столиком, разглядывала один из портретов на стене.

— Цзянь-бин, — позвал он. Она перевела взгляд с портрета на него. — Вот ты окончила школу, что же домашние думают делать с тобой? — дружелюбно опросил Чжан Хой-жу.

— А ты думаешь, они могут предложить что-нибудь хорошее? — усмехнулась девушка. — Бабушке и матери хотелось бы запереть меня дома, — Она помедлила. — И еще хотят подобрать мне мужа.

— Неплохая идея, — улыбаясь, поддразнил девушку Чжан Хой-жу. — Ничего другого от стариков нельзя и ожидать.

— Пусть себе думают, у меня есть свои планы, — решительно возразила Чэн Цзянь-бин.

— Конечно, сейчас времена не те, — поддержал Чжан Хой-жу.

— Не понимаю только, почему почти не заметен прогресс? — недовольно произнесла Чэн Цзянь-бин. — Уже больше десяти лет, как образовалась республика, много лет прошло и после движения «4-го мая», а у нас здесь никаких сдвигов. Стоит мне чаще появляться на улице, как дома начинаются разговоры; стоит мне получить письмо от товарища — опять разговоры. Хорошо еще, что только разговорами дело ограничивается. Не знаю, что бы мне пришлось делать, если бы вмешались в мои дела по-настоящему. — Она невольно нахмурила брови.

— По правде говоря, кое-какие сдвиги есть. Перемен уже немало. Конечно, социальный прогресс иногда очень заметен, но иногда его трудно обнаружить. Но он все-таки есть. Вот почему я всегда верю, что мы добьемся победы, — спокойным голосом убеждал девушку Чжан Хой-жу, но, видя, что она молчит, улыбнулся и попробовал доказать это примером: — То, что мы смогли сегодня отметить наш двухлетний юбилей, — разве это не доказательство прогресса?

Брови Чэн Цзянь-бин расправились; она кивнула:

— Это ясно. Будь это раньше, разве смогла бы я вместе с вами выпускать газету?…

— Пожалуй, ты давно бы уже отправилась в свадебном паланкине в чужой дом в роли молодой жены, — подхватил Чжан Хой-жу с добродушной улыбкой.

— Ты не смейся. Разве не пришлось бы тебе самому выступить в роли жениха с цветами в волосах и с лентой через плечо? — в свою очередь пошутила Чэн Цзянь-бин, но, чувствуя, что сказала не очень удачно, быстро попыталась сгладить неловкость: — Что же ты не пошел кушать?

— Я же сказал, что купил бисквиты. Забыла? — Чжан Хой-жу достал сверточек, развернул и так прямо с бумагой положил бисквиты на тарелку. Взял кусочек, другой дал девушке.

Чэн Цзянь-бин взяла, но, что-то вспомнив, полюбопытствовала:

— Ты все еще вегетарианец?

— Конечно. Поэтому я и не пошел обедать с ними, — спокойно ответил Чжан Хой-жу.

Девушка окинула его внимательным, словно оценивающим взглядом, в котором смешались любопытство, сочувствие и уважение, ему даже стало неловко.

— Ты слишком истязаешь себя, — сказала она, — зачем тебе так мучиться, зачем брать все на свои плечи?

— А я и не мучаюсь: разве я не такой же, как вы? — рассмеялся он, словно разговаривал с ребенком. — Только я хочу, чтобы у меня слово не расходилось с делом. Я питаюсь овощами, вернее, не ем мяса, потому что я не хочу причинять вред ничему живому. Никто из нас не хочет осуществлять свои стремления за счет страданий других. Мне приятно расширить это понятие — «другие» — и распространить его на все живое.

— Я на это смотрю иначе, чем ты, — покачала головой Чэн Цзянь-бин. — Говорят, что на тебя повлияло буддистское учение, да? Как бы там ни было, я завидую твоей твердости. Никому из нас не сравниться с тобой.

Чжан Хой-жу рассмеялся.

— Как же мог повлиять на меня буддизм, — запротестовал он, — если я даже не читал сутр…

Народ постепенно подходил, и приблизительно к половине второго в редакции набралось уже человек двадцать, комната была битком набита. Во всех углах слышались расспросы, веселые разговоры. Сообщения каждого выслушивались чистосердечно, от всей души, с полным доверием. Многие лица казались не очень знакомыми, но чувства неловкости не было: единство взглядов собрало всю эту молодежь вместе, сгладило возможные преграды — здесь они видели и переживали то, что было невозможно в другой обстановке. Простое убранство их комнаты было для них во сто крат прекраснее, чем райские кущи для паломников, нашедших обетованную землю. Эти портреты, эти книги и газеты, эти речи были для каждого доказательством единства их убеждений. Были здесь и такие, кто до того времени прозябал в глуши одиночества, даже не имея случая познать радость встречи единомышленников; теперь, оказавшись в окружении таких же молодых, как они сами, но горячих сердцем людей, они ощущали, насколько они им близки по духу. Необъяснимое оживление, удовлетворение, подъем и, наконец, радость владели всеми. Никогда еще не дышалось им так свободно, легко и спокойно. Каждый постепенно забывал, есть ли разница в его чувствах и чувствах остальных, или нет. Внутренний жар растворял их «я» в общей массе, вливая в каждого небывалую доныне силу. Каждый был готов последовать за другими куда угодно, и если бы им пришлось принести величайшие жертвы, забыть о величайших опасностях, — они и на это пошли бы от всего сердца.

Заседание началось. Когда все разместились вокруг стола, выбрали председателя — Фан Цзи-шуня; Ван-юну выпало быть секретарем. Встав за столом, Фан Цзи-шунь без колебаний начал вступительное слово. Прирожденный оратор, он умел словами зажигать сердца слушателей. Речь его была краткой и содержательной. Однако смысл ее дошел до всех. Его выступление не заняло много времени, так как факты он оставил на долю Хуан Цунь-жэня. Дружные аплодисменты послужили подтверждением того, что слушатели одобрили выступление.

Затем Хуан Цунь-жэнь рассказал о положении газеты за истекшие два года, а Чжан Хуань-жу коснулся хозяйственно-финансовых вопросов редакции, оперируя при этом бухгалтерскими выкладками. Красноречием оба не отличались, но их бесхитростные выступления приковали внимание слушателей. Да и как могло быть иначе, если выступления нарисовали картину роста их движения. Постепенное улучшение содержания, увеличение тиража, рост рядов сочувствующих, увеличивающееся распространение брошюр, повсеместные отклики — может быть, все это продвигалось медленно, но это были ростки нового, а для них, молодых, которые смотрели на все глазами своей юности, являлось предвестником победы. Это убеждение служило для них источником душевного подъема — они верили в близкую победу. Но они пришли сюда не затем, чтобы наслаждаться плодами этой победы, а чтобы ускорить эту победу ценой своей жизни.

Это убеждение нашло наиболее полное выражение в речи Чжан Хой-жу, взявшего слово после того, как его брат кончил говорить. Воодушевившись, он высказал все, что долго копилось у него в душе. Волнуясь, он почти не делал пауз между предложениями и говорил с таким жаром, словно боялся, что если остановится, то не сумеет высказать все, что его волновало. Лицо его раскраснелось, а в глазах светилась такая уверенность, как будто перед ним была не будничная обстановка комнаты, а прекрасные картины светлого будущего, в которые уносился его взгляд, проникая через стены комнаты. Разумеется, его речь вызвала шумное одобрение. Сердца присутствующих бились в унисон его словам; он раскрыл и показал им их собственные чувства. Внимательно, почти затаив дыхание смотрели они на него, желая, чтобы он никогда не кончил. Но этот родник все же истощился. Чжан Хой-жу умолк и, взволнованный, сел на свое место. На момент наступила абсолютная тишина. Но вот взорвались аплодисменты, и все заговорили, зашумели, заулыбались. У всех стало легко на сердце.