— Это немыслимо, как ты можешь так думать?! — с испугом вскричал он. — Ты надеешься на свержение этого строя?… — Покачав головой, он запротестовал: — Но это же утопия! Этого, пожалуй, и через сто лет не достигнешь!

— Откуда ты знаешь? Ведь в прошлом такие вещи случались. Никакая гниль не может долго просуществовать, — с глубокой уверенностью, быстро проговорил Цзюе-минь.

— Но это же революционное требование! Это — социализм! — воскликнул Цзюе-синь с испуганным видом.

Спокойно взглянув на брата, Цзюе-минь улыбнулся и заметил:

— Это — требование масс молодежи. Наша эпоха должна стать эпохой молодых.

Со страхом и сомнением взглянув на брата, Цзюе-синь устало промолвил:

— Я не вполне тебя понимаю. И ты пошел дорогой нашего младшего брата? Все вы пошли этой дорогой…

Цзюе-минь молча смотрел на него.

— Какой дорогой? — не удержавшись, вмешалась Шу-хуа.

Удивленно посмотрев на Шу-хуа, Цзюе-синь тихо сказал, покачивая головой.

— Тебе это непонятно.

— Поэтому я и прошу тебя объяснить. Скажи мне, что это за дорога? — допытывалась Шу-хуа.

Цзюе-синь сделал вид, что не расслышал ее вопроса.

— Это очень, очень дальняя дорога, — вдруг ясно и отчетливо ответил ей Цзюе-минь.

Шу-хуа не поняла. Стоявшая в стороне Цинь, глядя с легкой улыбкой на Цзюе-миня, кивнула ему.

Вечером Юнь отправилась домой. В отличие от своей покойной сестры эта молодая девушка в минуты тоски всегда плакала, стараясь утопить свое горе в слезах, а в минуты радости, забыв обо всем, от всей души веселилась. Она прожила меньше, чем ей предстояло прожить, и, конечно (так она думала) впереди ее ждало счастье, а не горе, которое переживали на ее глазах другие. Она ведь еще не знала горестей; жизнь ее проходила довольно спокойно.

В кругу семьи Юнь испытывала легкое чувство одиночества и поэтому часто вспоминала покойную сестру; однако эти воспоминания не ранили ее сердца — она могла спокойно устраивать свою собственную жизнь. У нее была отдельная комната, в которой она могла заниматься. Иногда она шла поболтать с бабушкой, теткой или матерью. Для чтения времени у нее было достаточно. Она любила читать стихи поэтов Танской эпохи[8] и переводные романы западных писателей; переводную литературу рекомендовали ей Цинь и Цзюе-минь. Цзюе-минь приобрел выпущенную издательством «Шан у» серию таких романов. Двести книжек миниатюрного формата лежали в новом книжном шкафу в его кабинете. Юнь брала оттуда книгу за книгой и уже прочитала больше тридцати романов. Конечно, она не могла полностью понять содержание этих книг и жизнь, которую в них описывали. Но она чувствовала как возрастал у нее интерес к этим книгам. В них говорилось о радостях свиданий и горестях разлуки. Их герои казались ей то бесконечно далекими, то очень близкими. Нравы и обычаи оставались для нее чуждыми и странными, но она понимала горячие сердца героев, они вызывали в ней сочувствие. Судьба их зарождала в ней смутные надежды и мечты, уносила ее в другой мир, и это — вместе с ярким солнцем, теплым ветерком или сверкающим ясным месяцем и мерцающими в синеве звездами, щебечущими птичками, ароматными цветами, светлыми комнатами и улыбающимися молодыми лицами — вселяло радость в ее сердце и наполняло ее верой в будущее.

Дома Юнь иногда испытывала одиночество, но стоило ей попасть в дом Гао, как это чувство моментально исчезало. Правда, в доме Гао ей тоже случалось поплакать, но здесь она чувствовала, что несколько молодых сердец бьются вместе с ее сердцем, что эти молодые люди радуются и печалятся вместе с ней и что она может поведать им свои сокровенные мысли.

Она любила проводить время в семье Гао и никогда не упускала случая побывать там. Как только Цзюе-синь или Шу-хуа приглашали ее, она тотчас же соглашалась приехать, и мать всегда отпускала ее. Но бабушка обычно посылала за ней, и она не могла подолгу задерживаться. Каждый раз, прощаясь с хозяевами и садясь в паланкин, она чувствовала, как сильно привязана к этим людям.

На этот раз она провела в доме Гао только один вечер, так как бабушка прислала за ней Чжоу-гуя. Садясь в паланкин, она все еще видела улыбающиеся лица Цинь и Шу-хуа, а когда паланкин проносили по внутреннему дворику, в ушах ее все еще звучали их голоса. Но вот паланкин миновал ворота и оказался на улице, которая уже начала погружаться в тишину.

В паланкине было тихо и сумрачно, но сердце Юнь наполняло теплое чувство. Ей казалось, что она все еще находится вместе с девушками семейства Гао, шутит и смеется с ними в саду. Паланкин миновал две улицы, и, когда он оказался на перекрестке, она услышала звуки гонга. Они доносились из боковой улицы. Вначале они приближались, а затем стали медленно затихать, — паланкин Юнь продолжал двигаться вперед.

Как и для многочисленных жителей города, звуки гонга были для Юнь очень привычны. Но на этот раз они почему-то, проникнув ей в душу, нарушили ход мыслей.

Постепенно мысли ее сосредоточились на покойной сестре: ведь сегодня Хой говорила с ней!

Но все это уже казалось сомнительным. Ясно, что написанное на бумаге могла сказать только Хой, но они (и в особенности Цзюе-минь) считали, что это — лишь действие «подсознательного». Юнь не понимала этого слова, но знала, что они не могут ее обманывать. Ее терзали сомнения. Постепенно воспоминания о Хой полностью овладели ею.

Носильщики почти все время несли паланкин по тихим улицам. По обеим сторонам тянулись дома, ворота везде были заперты, лишь старые деревья протягивали из-за стен свои ветви, образуя густую тень. Чжоу-гуй с фонарем шел впереди, носильщики двигались за красноватым светом фонаря, раздавались мерные звуки шагов. Позади два носильщика несли еще один паланкин, с прикрепленным небольшим фонарем. Все вокруг выглядело однообразным и заброшенным, сидевшую в паланкине Юнь охватила тоска. Она напряженно думала; и от этого ей становилось еще тяжелее.

Вскоре паланкин внесли в ворота дома семейства Чжоу. На центральном дворике Юнь спустилась на землю и пошла к бабушке пожелать доброго вечера.

Старая госпожа Чжоу беседовала с ее матерью и теткой: когда она увидела вошедшую Юнь, ее старческое лицо озарила радость. Поздоровавшись со старшими, Юнь собралась было пойти к себе, но старая госпожа Чжоу остановила ее:

— Не уходи, посиди немножко с нами.

Обернувшись, она сказала служанке:

— Цуй-фэн, принеси-ка барышне скамеечку.

Старая госпожа Чжоу велела Цуй-фэн поставить скамейку рядом с ней и усадила Юнь возле себя. Юнь пришлось остаться.

— Ну, хорошо вы провели сегодня время? — с улыбкой спросила старуха.

— Очень хорошо. Цзюе-синь оставался дома, — тоже с улыбкой отвечала Юнь.

— Говорят, что Цзюе-синь нездоров. Сегодня ему не лучше? Ведь он так мучился эти два дня, — сколько беспокойства мы ему доставили!

— Он чувствует себя хорошо и желает вам, бабушка, тете и маме доброго здоровья, — мягко отвечала Юнь. Когда рядом не было дяди Чжоу Бо-тао, она чувствовала себя свободно и непринужденно разговаривала с бабушкой.

— Я думаю, денька через два нужно будет пригласить к нам на обед Цзюе-синя и отблагодарить его за труды. Мы ведь так часто его беспокоим, — склонив голову, промолвила старая госпожа Чжоу, обращаясь к госпоже Чэнь и госпоже Сюй.

— Вы, мама, совершенно правы, — в один голос отвечали те, а госпожа Чэнь добавила:

— Вы уж, мама, пожалуйста, выберите день.

— Хорошо, дайте мне подумать, — задумчиво отвечала старая госпожа Чжоу. — Пожалуй, хорошо будет принять его через два дня, когда он совсем оправится.

— Правильно, — отозвалась госпожа Чэнь.

Во время разговора Цуй-фэн стояла рядом со старой госпожой, поддерживая трубку кальяна и набивая ее табаком. Старуха выкурила несколько трубочек подряд. Разговор прекратился, слышалось лишь размеренное булькание воды в трубке кальяна.

— Курить больше не хочу, налей-ка мне чашку горячего чаю, — приказала госпожа служанке. Та, поклонившись, вышла с трубкой в руках.