Порывисто поднялся во весь свой рост Хэ Жо-цзюнь; он должен был сделать доклад на животрепещущую тему — о социальных движениях в Европе. У него в этой области были солидные познания (особенно в отношении Франции). Говорил он на северном диалекте, говорил медленно, но четко и последовательно. Он, не торопясь и без преувеличений, перечисляя только факты, развертывал перед своими слушателями картину борьбы, которую вели революционеры других стран за свободу и счастье народов: им был присущ высокий дух самопожертвования, человеколюбие, решительность действий. Они, эти революционеры, большей частью были еще молоды; им еще только предстояли все блага жизни, но они без сожаления принесли их в жертву. У них не было других желаний, кроме одного — сделать всех своих угнетенных и попираемых соотечественников счастливыми. Они были готовы отдать по капле свою кровь — лишь бы рассеять мрак и принести свет бесчисленным страдальцам и будущим потомкам.
Помимо героических поступков отдельных личностей, не меньшее впечатление на слушателей произвели факты коллективных действий, когда люди делили радость и горе, когда они поддерживали друг друга в борьбе. Несмотря на то, что часть участников собрания слышала об этом впервые, примеры эти были каждому понятны.
Хэ Жо-цзюнь избегал общих фраз — он приводил только факты, раскрывая перед аудиторией новый мир, показывая ей тип новых людей. Рассказывая только о том, что он вычитал из книг или узнал каким-либо другим путем, он и не предполагал, что его слова станут тем источником, который еще долго будет питать вдохновение этих молодых сердец. Он сел под гром аплодисментов, и долго еще радостное возбуждение светилось на лицах слушателей.
Вновь поднялся Фан Цзи-шунь и предложил членам редакции и гостям высказаться.
Первым откликнулся У Цзин-ши. Пока он произносил составленное в шутливых выражениях приветственное слово, Цзюе-минь прошел в маленькую комнату и вынес оттуда пачку брошюр, а Чжан Хуань-жу начал раздавать присутствующим юбилейный номер газеты. Заинтересованные гости развернули газеты и брошюры.
Поднялся один из гостей — учитель средней школы, лет сорока с лишним — и произнес несколько прочувствованных слов. Говорят, что искренние чувства порой трудно облечь в красивые слова. Так было и с ним. В ораторском искусстве он уступал молодежи, говорил медленно, то и дело пытаясь помочь себе частыми «значит» и «ну вот», но так горячо благодарил их, так искренне поздравлял, что, казалось, стремился почерпнуть у них часть их энергии. «Молодежь — это надежда человечества»; высокая похвала, по-видимому, была главным выводом, к которому пришел этот привыкший к ударам судьбы учитель истории зарубежных стран в течение своей долгой, многострадальной жизни. Часто оказывая посильную помощь в их работе, он действительно уважал их. Не удивительно, что он смог подружиться с ними.
Взял слово и розовощекий ученик средней школы. По-видимому, это был его первый опыт выступления, так как, поднявшись со своего места, он долго волновался, прежде чем начать: руки его дрожали, он заикался, а на лице была полнейшая растерянность. Наконец, набравшись духу, он заговорил, но, чувствуя, что все взгляды устремлены на него, стушевался еще больше, подготовленные слова перепутались и вылетали вразнобой. Его желтолицый товарищ, тоже волнуясь, не сводил с него глаз.
Хотя он говорил не очень складно, но никто из слушающих не улыбнулся; наоборот, все сочувственно смотрели на него, и — будь это в их силах, они, конечно, помогли бы ему успокоиться и уверенно закончить выступление. Смысл его слов был понятен. Немного выспренне (но у него это звучало вполне искренне) он описал заслуги газеты и каждого из членов редакции, а затем, смущаясь, изложил свою просьбу: он от всей души готов предложить в их распоряжение всего себя — пусть только они дадут ему работу. Неожиданно он умолк и сел, по-видимому, не закончив. Его тоже наградили аплодисментами.
Затем выступили еще двое, но говорили мало и ничего нового не сказали. Фан Цзи-шунь выступил с ответным словом. Кое-что сказал и Цзюе-минь. Затем всех пригласили к чаю, который уже разносили Чэнь-чи и Ван-юн. Настроение стало более непринужденным, в комнате царила атмосфера дружбы и согласия. За чаем разговоры на разные темы полились еще свободнее и непринужденнее, отовсюду слышался смех.
Неожиданно шум в комнате смолк. Взоры всех обратились на Хэ Жо-цзюня, который, по-прежнему спокойно сидя рядом с Фан Цзи-шунем, вдруг громким, звонким голосом запел на французском языке «Марсельезу».
Смысл слов был им непонятен, но сила, чувствовавшаяся в строгом ритме песни, неудержимо завладела их сердцами. Это был клич, призыв; он заставлял быстрее пульсировать кровь и зажигал энтузиазмом, который рвался наружу. Этот марш в свое время вел сотни тысяч людей на смерть во имя идеи. А сейчас он подобным же образом зажег священный огонь самопожертвования в сердцах молодежи другой страны. Повинуясь звукам этого марша, они были готовы, не раздумывая, пойти на бой с силами старого.
Песня умолкла, но ее чудесный мотив еще звучал в душе каждого. Эти звуки, казалось, проникали в самые тайники сердец, действуя, как ток. Трудно было поверить, что может существовать такая удивительная песня. Ведь она была совсем непохожа на все эти «Грустные песни» и «Лунные вечера», которые им приходилось постоянно слышать. Иные бросились к Хэ Жо-цзюню с просьбой о нотах, другие потребовали, чтобы он разучил ее с ними. Хэ Жо-цзюнь с радостью согласился сделать и то и другое. Затем он спел несколько революционных французских песен того времени, которые произвели не меньшее впечатление, разбудив лучшие чувства и оставив неизгладимый след в сердцах молодых людей.
Настала очередь других. Ван-юна и Чэнь-чи удалось уговорить спеть несколько популярных песен; Цзюе-минь спел английскую песню; Чжан Хуань-жу, славившийся среди друзей прекрасным исполнением арий положительных героев в классических операх, смог исполнить только кое-что из этого репертуара. Но ни классические арии, ни популярные песни не произвели на большую часть слушателей никакого впечатления, и слушали эти песни без особого интереса. Однако общего согласия в комнате они не нарушили; наоборот, даже вызвали еще большое оживление.
После классических арий все почувствовали, что следует сделать перерыв; поэтому больше никто не уговаривал других ни петь, ни еще как-либо демонстрировать свое искусство. Семечки, орехи, печенье уже исчезли с тарелок, весь чай перелился в желудки присутствующих и кое-кто уже вставал из-за стола с тем, чтобы выйти на лестницы, или постоять у книжного шкафа, или поболтать со старыми, а может быть, и с новыми друзьями. Казалось, что у этой молодежи сегодня праздник, — такое удовлетворение было написано на всех лицах.
Сейчас на лице Цзюе-миня лежала спокойная (нет, иногда и возбужденная), радостная улыбка. Сердцем он мысленно заглядывал в такие же молодые сердца своих товарищей, и этот духовный контакт доставлял ему радость. Редко ему приходилось испытывать такую спокойную радость. Но временами его брала досада, которая росла по мере того, как увеличивалась радость. Стоило ему вспомнить о своей радости и об обстановке, которой она была вызвана, как мысль обращалась к той, которая осталась дома. Ему было досадно, что он не может поделиться с ней этой радостью; он сетовал на болезнь, из-за которой Цинь столько потеряла; если бы она была здесь, ему было бы вдвойне радостно. Но он умел владеть собой, а молодое сердце всегда легко увлечь настоящим весельем. Поэтому на лице его не было и тени сожаления, и никто не догадывался о его настроении.
Прошло уже немало времени, но радостная молодежь не замечала, как оно движется. Но перехитрить время нельзя — оно само напоминает о себе каждому. Пришла пора расходиться. Расставались они с сожалением. Но это был не конец, вечером им предстояло встретиться во «Французском коллеже», где они должны были ставить пьесу «Полночь еще не наступила», и некоторым членам редколлегии предстояло отправиться туда, чтобы подготовить все необходимое.
