Бежали они, впрочем, совершенно по-разному. Советские военнопленные – как-то безоглядно, на авось и ничуть не считаясь с «ценой вопроса»: побег или подготовка к нему были как бы их естественным состоянием. Бежали – смотря по обстоятельствам – и в одиночку (если спонтанно), и по двое-трое, а однажды – 6 ноября 1942 года – и целой дюжиной!²⁶

Подпольщики, собственно, даже не бежали, а организовывали побеги: долго, тщательно и осторожно, и то лишь после того, как была отменена – из соображений сбережения трудовых ресурсов – коллективная ответственность за них. Бежали в основном к «своим» – к партизанам из Армии Крайовой: связь с ними у польского подполья была действительно налаженной²⁷.

Тут самое время отметить, что до середины 1943 года лагерное подполье в Аушвице было разношерстным и разрозненным, разбитым по национальному признаку, а иногда и на несколько групп внутри одной национальной группы (например, среди поляков, где свои группы имелись у коммунистов, левых социалистов и националистов). Во главе подполья стояли поляки (Юзеф Циранкевич, Збышек Райноч и Тадеуш Голуй), австрийцы (Альфред Клар, Хайнц Дюрмаер, Эрнест Бургер, Герман Лангбайн) и немцы (в частности Бруно Баум, заменивший Бургера, Руди Гебль и др.)²⁸. Но в организации состояли и советские военнопленные, и евреи. Среди первых известны имена офицеров Кузьмы Карцева, Александра Лебедева, Петра Махуры, Федора Скибы, Владимира Соколова и других²⁹. А среди вторых – Иегошуа Айгера (по одним сведениям, регистратор Политического отдела, по другим – электрик³⁰) или Израэля Гутмана (впоследствии известного исследователя Холокоста), прибывшего в Аушвиц из Майданека предположительно весной или летом 1944 года. Оба были в той или иной степени связными между двумя группами сопротивления – польской в основном лагере и еврейско-зондеркоммандовской в Биркенау³¹. Б. Баум пишет еще и о советском еврее Монеке Маневиче, работавшем в той же самой прачечной, что и он сам³².

…До февраля – марта 1942 года, когда начали поступать первые еврейские эшелоны, Аушвиц был почти исключительно польским лагерем, и, несмотря на то что в 1943-м евреев было уже втрое, а в 1944 году – даже вчетверо больше, чем поляков, именно польское Сопротивление было наиболее организованным и сильным. При этом какого-то общепольского Сопротивления в контексте остроты внутриполитической борьбы в Польше накануне не было и не могло быть: если оно и возникало, то лишь в исключительно тяжелых и чрезвычайных ситуациях, таких как Варшавское восстание или заключение в концлагеря. В Аушвице такой консенсус между «аковцами» и «аловцами»³³ был достигнут в конце 1942 года, но достигнут, как и везде, под диктовку Армии Крайовой в лице ротмистра Витольда Пилецкого и созданного им в Аушвице «Союза войсковых соединений»³⁴.

Как бы то ни было, но в мае 1943 года в Аушвице сформировался некий объединяющий центр сопротивления, вошедший в историю под названием «Боевая группа Аушвиц». Его ядро составили польские и австрийские ячейки, но к организации примкнули и большинство остальных. Не примкнули только французы и бельгийцы, отдавшие предпочтение пусть маленьким, но своим очажкам. Свои автономные организации были, по-видимому, в «чешском» и в «цыганском» лагерях.

Собственную деятельность подпольщики из «Боевой группы» понимали прежде всего как постепенный захват ключевых позиций – должностей так называемых «функциональных узников» и систематическое вытеснение с этих должностей своих политических соперников, вытеснение любой ценой. Постепенно поляки и немцы-коммунисты вытесняли со всех важных внутрилагерных постов своих заклятых конкурентов – немцев-уголовников³⁵.

Другое направление – подкармливание и облегчение режима для своих, нередко помещение их в изоляторы к «своим» врачам, иногда – фабрикация фальшивых документов и даже смена узнических номеров. Изыскивался и припрятывался (в частности, на чердаке дезинфекционного барака) инструментарий для будущего восстания – например, ножницы для взрезывания колючей проволоки, оружие…

Начиная с 1943 года подпольщики регулярно слушали радио, и раз в неделю – по принципу того же радио, но только «сарафанного» – проводилась своего рода политинформация. Искались и находились различные пути для взаимодействия с другими лагерными отделениями и, что особенно трудно и важно, с внешним миром: за время существования лагеря на волю было переправлено около 1000 касиб! И это, возможно, самое серьезное из того, что заговорщики могли поставить себе в заслугу: на основании этих касиб в Кракове выходила даже летучая газета «Эхо Аушвица»!³⁶

Надо признать: многое у подпольщиков из Аушвица-1 было вполне налажено – какой контраст по сравнению с тем, чем располагали члены «зондеркоммандо»! Даже оружие для «зондеркоммандо» подпольщики из «Боевой группы Аушвиц» были в состоянии раздобыть и поставить, пусть и небесплатно (благо у «зондеров» была репутация «платежеспособных» – особенно котировались их доллары и лекарства).

Кроме «рыночных» между двумя штабами сопротивления имелись и союзнические отношения: члены «зондеркоммандо» передавали подпольщикам в центральный лагерь списки эшелонов и даже фотографии процесса уничтожения, а центр, в свою очередь, снабжал их не менее существенными сведениями, например, заблаговременной – и потому жизненно важной – информацией о сроках предстоящих селекций среди «зондеркоммандо». Роль связных при этом выполняли отдельные мастеровые (например, электрики) или узники, работавшие на складах так называемой Канады, соприкасавшиеся и с основным лагерем, и с «зондеркоммандо»³⁷.

На фоне ротационной динамики заключенных в Биркенау и Моновице жизнь заключенных в основном лагере в Аушвице, если только она проходила не в бункере СД и не в медикоэкспериментальных «лабораториях», могла считаться размеренной и стабильной.

А у прошедших сквозь рампу евреев, даже если их и зарегистрировали, счет подаренной им лагерной жизни, по некоторым оценкам, шел не на годы, а на первые месяцы: с такой средней продолжительностью им просто не доставало времени не то что на вынашивание планов сопротивления, но и на то, чтобы элементарно оглядеться.

Как возможное исключение и источник надежды смотрелся так называемый семейный лагерь, обитателями которого были в основном чешские и немецкие еврейские семьи из Терезиенштадта. То была имитация классического гетто, но уже как бы отдепортированного куда надо. Всего в двух шагах от него плескался кровавый океан то быстрой, то медленной еврейской смерти – и, даже просто оглядевшись, невозможно было предполагать, что могут быть исключения. Но, как показала жизнь (а точнее, смерть), терезинцев сковывали по рукам и ногам именно ощущение собственной исключительности, привязанность к своим близким, жизни которых при всяком сопротивлении ставились бы на кон, и безумная, ничем не объяснимая уверенность в том, что их «островок еврейского счастья» незыблем.

Намеки Градовского на то, что между «зондеркоммандо» и терезинцами было что-то вроде соглашения о намерениях (если вторые восстанут, то первые к ним присоединятся), подтверждаются Врбой и Ветцлером³⁸. По крайней мере, были переговоры, связующим звеном в которых был сам Врба, регистратор в смежной с семейным лагерем (BIIb) карантинной зоне (BIIa). Со стороны терезинцев переговорщиком был директор еврейской школы Фредди Хирш, со стороны «зондеркоммандо» – оберкапо Каминский³⁹. Когда поползли слухи о предстоящей ликвидации семейного лагеря, он не поверил. «Зачем же, – спрашивал он Врбу, – на протяжении полугода немцы кормили детишек булками и молоком?» Когда же семейный лагерь перевели в карантин и сомнений в немецких намерениях уже не оставалось, Хирш истратил все отпущенное ему малое время на сомнения и колебания. И, так и не сумев ни защитить детишек, ни организовать какое-то сопротивление, он покончил с собой⁴⁰. А о том, что произошло с семейным лагерем и как «зондеркоммандо» так и не дождалась от терезинцев восстания, написал Залман Градовский.