Биркенау, [2]6 ноября 1944.

Моим дорогим жене и дочери,

В начале июля этого года я очень обрадовался, получив ваше письмо (без даты), это было как бальзам в эти скорбные дни здесь, я, конечно, перечитываю его, и я не расстанусь с ним до последнего моего вздоха.

У меня с тех пор не было возможности ответить вам, и если я пишу вам сегодня с большим риском и опасностью, то это лишь для того, чтобы объявить вам, что это мое последнее письмо, что наши дни сочтены, и если однажды вы получите это послание, то вы должны считать меня среди миллионов наших братьев и сестер, покинувших этот мир. В этом случае я должен вас уверить, что я ухожу спокойно и, может быть, героически (это будет зависеть от обстоятельств) и сожалею только, что не смогу вас увидеть ни на одно мгновение, тем не менее я желаю дать для вас несколько указаний. Я знаю, что я не оставил много в материальном смысле, чтобы обеспечить ваше существование, но после этой войны сама жизнь будет стоить много, с разумной волей и со своими пятью пальцами каждый сможет хорошо жить, попробуйте войти в дело с вязальщиком, чтобы работать только за его счет.

Я надеюсь, что ничего из того, что вы доверили вашим друзьям, не потеряно, в случае каких-то трудностей обращайтесь к президенту нашего общества взаимопомощи¹, который приложит свои силы, чтобы восстановить ваши права. Я не забываю моего большого друга мосье RISS, о котором я часто думаю, который заботится о вас. Я выражаю моей дражайшей и незабываемой Симоне свое непременное требование, чтобы она вела общественную и политическую жизнь, как ее отец. Я хочу, чтобы она вышла замуж, как можно раньше, за еврея и при условии, чтобы у них было много детей. Поскольку судьба лишила меня потомства с моей фамилией, то ей, Симоне, надлежит дать мое имя², как и всякого другого из нашей семьи в Варшаве, где все погибли.

Тебя, моя дорогая жена, я прошу простить меня, если иногда в жизни у нас были маленькие несогласия. Теперь я понимаю, что мы не умели дорожить прошедшим временем; здесь я все время думал, что, если я чудесным образом выйду, я заживу другой жизнью… Но, увы, это исключено, никто отсюда не выходит, все кончено. Я знаю, ты еще молода, ты должна снова выйти замуж, я предоставляю тебе полную свободу действий, я даже приказываю тебе, потому что я не хочу видеть вас в трауре. Но я и не хочу, чтобы у Симоны был отчим, так что постарайся выдать ее замуж как можно раньше, чтобы она отказалась от высшего образования, после чего ты будешь свободна.

Никогда не думай возвращаться в Польшу, на эту проклятую для нас землю. Это французскую землю надо холить и лелеять (если обстоятельства приведут вас в другое место, то по меньшей мере ни за что в Польшу).

Вас, конечно же, интересует мое положение. Оно таково: вкратце, так как, если бы я был должен написать обо всем, через что я прошел, с тех пор, как я вас покинул, я должен был бы писать всю жизнь, столько я прошел.

Наш транспорт, который состоял из 1132 человек, покинул Дранси 2 марта чуть свет, и мы прибыли сюда в сумерках 4 марта в скотном вагоне без воды. Когда мы выходили, уже было много мертвых и сумасшедших.

100 человек отобрали, чтобы выйти в лагере, там был и я, остальные поехали на газ и потом в печи. На следующий день после холодной ванны и без всего, что у нас было с собой (кроме пояса, который я все еще ношу на себе), с бритыми даже головами, не говоря об усах и бородках, нас как будто случайно назначили в знаменитое «Зондер Коммандо»³. Там нам объявили, что мы прибыли в качестве подкрепления, чтобы работать как похоронное бюро или как «хевра кедиша». С тех пор прошло 20 месяцев, мне кажется – век, абсолютно невозможно написать вам обо всех испытаниях, которые я пережил тут, если вы будете жить, вы прочтете много произведений, написанных об этом зондер коммандо. Но я прошу вас никогда не судить обо мне плохо, и если среди наших были хорошие и плохие, то я, конечно же, не был среди последних. В этот период я делал все, что было в моей возможности, не боясь ни риска, ни погибели, чтобы облегчить участь несчастных или, если я из соображений такта не могу написать вам об их участи⁴, знайте, что моя совесть чиста и накануне моей смерти я могу гордиться этим.

Вначале я много страдал, даже просто от голода, я иногда думал о куске хлеба и еще больше о глотке горячего кофе. Многие мои товарищи пали либо от болезней, либо их просто убивали, каждую неделю их насчитывалось все меньше, в настоящее время нас осталось только 2 (двое) из нашей сотни. Правда, что, в общем, многие встретили более или менее славную смерть, и что если я не был среди них, то это не от трусости, нет, но просто случайно. В любом случае, моя очередь придет в течение этой недели, быть может.

Мои физические страдания закончились к сентябрю 1943. С тех пор, как я учу своего шефа играть в белот⁵, играя с ним, я был освобожден от тяжелых и утомительных работ. За это время я стал просто скелетоподобным, мои руки даже не узнавали моего тела, когда терли его, но с тех пор я исправляюсь, и сейчас, когда у нас все есть, и особенно с мая 1944, у нас вдосталь всего (кроме драгоценной свободы). Я очень хорошо одет, проживание и питание хорошие, я в полном здоровье, без живота, конечно, вполне стройный и спортивный, только голова седая, мне дают 30 лет.

Во время всех этих двадцати месяцев здесь я всегда считал самым приятным время на своей кровати, на которую я ложился с мыслью, что я среди вас, что я с вами говорю и часто я видел вас в моих снах. Иногда я даже плакал с вами, особенно вечером первого дня «Кипура», или «Колнидре»⁶, которую мы⁷ импровизировали у себя дома. Я много плакал, думая, что и вы делаете то же, где-то в уголке втайне думая обо мне.

Я все время видел, как Симона удаляется в день 17 февраля в компании мосье VANHEMS, когда я провожал их взглядом из окна. И не раз, прогуливаясь в огромном зале (пустого) крематория⁸, я громко произносил имя Симоны, как будто звал ее и слушал, как мой голос отзывался этим драгоценным именем, которое я, к несчастью, не должен был больше называть: вот это самое большое наказание, которому мог нас подвергнуть наш враг.

С тех пор, как я нахожусь здесь, я никогда не верил в возможность вернуться, я знал, как мы все, что всякая связь с другим миром прервана, здесь другой мир, если хотите, это ад, но ад Данте невероятно смешон по сравнению с настоящим адом тут, и мы, очевидцы, не должны выжить. Несмотря ни на что, я время от времени сохраняю небольшую искорку надежды, может быть, каким-то чудом, я, которому уже столько раз везло, один из самых старших тут, прошедший через столько препятствий, оставшийся в числе двоих из ста, может быть, случится это последнее чудо, но, что тогда станет со мной до того, как найдут это захороненное письмо?

Знайте также, что все те, кто был привезен из Дранси, мертвы: Мишель, Анри, Адель с детьми и все наши друзья и знакомые, которых я не называю здесь по имени.

Я был счастлив тут, среди моих страданий, веря, что вы живы, и с тех пор, как я получил личное письмо от вас, с почерком каждой, – письмо, которое я достаточно часто целую. С этого времени я совершенно доволен, я умру спокойно, зная, что, по крайней мере, вы спаслись. Большинство моих товарищей приехали сюда целыми семьями, а в живых остались только поляки да еще на данный момент и мы, немногие евреи из разных стран. Среди поляков есть Figlary (или Figlarz), он – двоюродный брат отца нашего Figlarz (кстати, что с ним стало?), есть также люди, которые знали Мишеля и Эву в гетто.

Я попрошу вас об одной услуге. Я жил тут общей жизнью с товарищем из моего транспорта, французским евреем, изготовителем и торговцем мехами из ТУЛУЗЫ под именем Давид LAHANA, мы договорились с ним передавать новости друг о друге семьям каждого, в случае кончины одного из нас, и так как, по скорбному несчастью, он ушел прежде меня, то мне нужно дать знать его семье через вас, что его жена, мадам ЛАХАНА, умерла через три недели после нашего прибытия (она доехала живой в наш лагерь с тридцатью другими француженками, которые все уже мертвы), а сам он уехал на транспорте из двухсот человек, все из зондер коммандо, 24 февраля 1944 в Люблин, где их уничтожили несколько дней спустя⁹.