Но вот новая волна приносит ему, наконец, облегчение, он слышит голос, который будит его и вселяет в него силу и мужество: «Веѓою ли-мшисо шойсаих!»61 – не бойся, твои враги и притеснители сами будут раздавлены и уничтожены. Не отчаивайся, не примеряй на себя роль жертвы! – и вот человек снова чувствует душевный подъем, прилив мужества, он окрылен, он верит, что завтра будет лучше, чем сегодня. Он забывает печальную действительность и готов жить мечтами о лучезарном будущем. Его манит сияние прекрасного завтрашнего дня, надежда наполняет его и придает ему сил. И его голос уже вливается в хор собравшихся, а душа вновь возносится в горние просторы.
Молитва закончилась. Вместе с отцом и братьями он выходит из синагоги и идет домой, преисполненный покоя и благодати. Лавки закрыты, на улице ни души, все тихо, повсюду в окнах отблески субботних свечей. Царица Суббота наполнила своим величием все местечко, весь быт всех его жителей. Каждый чувствовал себя окрыленным ею и с радостью приветствовал ее приход.
Дом тоже наполнен теплом, покоем и благодатью. Кажется, что каждая вещь поет – и голоса всех вещей сливаются в общий хор, славословящий Субботу. Прозвучало субботнее приветствие – братья с отцом вошли в дом. Повсюду счастье, радостью блестят глаза матери, жены, братьев и сестер.
Как сердечно и искренне звучит субботняя песнь – «Шолом алейхем»!62 Благодать сошла с небес и почила в стенах нашего дома, на всей нашей семье.
Он в кругу семьи, в атмосфере счастья и благополучия. Все сидят за общим столом, едят, пьют и поют. Всем хорошо, все радостны, беззаботны, полны надежд на лучшее. Перед ними – идиллический мир, в котором они – полноправные хозяева. Ничто не угрожает им, они спокойно и уверенно могут вступить в этот мир, только что вновь открывшийся им.
Но вдруг налетела штормовая волна – и вырвала их из этого мира, лишила дома, счастья, субботнего покоя. Отец, мать, сестры, братья, жена – никого из них уже не осталось в живых.
«Хорошей субботы!..» – говорим мы друг другу… Внезапно что-то внутри меня как будто оборвалось. Кому теперь можно пожелать хорошей субботы? Разве остались на свете счастливые лица? Разве живы еще дорогие родители, сестры и братья, любимая жена? «Хорошей субботы!..» К чему это теперь? Я видел пропасть на месте моего разрушенного мира. Оттуда доносились голоса – это моя сожженная семья. И я бегу от этих воспоминаний, как от призрака. Быстрее, быстрее, как можно дальше от этого кошмара! Надо потушить пожар, сжигающий все мое существо!
Но бывают минуты, когда я и сам рад бередить свои раны, чтобы снова пережить страшное потрясение – только бы преодолеть мертвенную душевную неподвижность. Хочется вспоминать о пережитом еще и еще, чтобы снова страдать, чтобы опять было больно, потому что наша невыносимая работа заставляет забыть о своей трагедии: мы каждый день видим смерть миллионов людей, и в этом огромном море крови моя личная трагедия кажется ничтожной каплей.
Хочется замкнуться в своем собственном мире, снова пережить и далекие события, и недавние, переплыть реку прошлого – и снова вернуться в настоящее, как можно дольше удерживаться на поверхности воспоминаний о безвозвратно потерянной счастливой жизни – и снова опуститься на дно, в мой нынешний ад. Насладиться лучами солнца, освещавшего минувшие дни, – и опять погрузиться в мрачную пучину, чтобы осознать глубину нашего непоправимого горя.
В такие минуты я рвался туда, к тому берегу, туда, где молились в миньене набожные евреи, – там черпал я силы – и бежал к своим нарам. И только тогда мое застывшее от внутреннего холода сердце таяло – и я мог почувствовать приход Субботы. Бурные волны отрывали меня от прошлого и прибивали к берегу настоящего – и сердце болело, из глаз текли слезы. Я был счастлив, что встречаю Субботу, рыдая. Давно уже мечтал я увидеть моих близких такими, какими они были в давние счастливые времена: мать – милой и любимой, отца – в праздничном настроении, сестер и братьев – счастливыми, жену – радостной, поющей… Я хотел снова окунуться в мир беззаботного субботнего счастья и оплакать тех, кто уже не встретит со мной ни одну субботу, – моих дорогих и близких, которых уже нет на свете, – и скорбеть, скорбеть о моем несчастье, которое я только сейчас смог почувствовать и осознать.
Я тоскую по моим братьям, по недавно ушедшим товарищам по несчастью – не только потому, что это мои братья, но и потому, что моя жизнь в преисподней неразрывно связана с ними. Я смотрю в тот угол барака, где они молились, – мертвенным запустением веет оттуда. Никого из них больше нет в живых – и вместе со смертью сюда пришла страшная тишина. Только тоска и скорбь остаются мне.
Мы скорбим об ушедших братьях, потому что это наши братья – и потому, что теперь нам не хватает света, тепла, веры и надежды, которыми они наделяли нас.
Их смерть лишила нас последнего утешения.
Перевод с идиша Александры Полян
Примечания Павла Поляна и Александры Полян
1 Имеются в виду Сувалки.
2 Йонкипер (совр. иврит – Йом-Киппур) – Судный день, осенний еврейский праздник.
3 Небольшой город под Варшавой.
4 Личность Кешковской не установлена.
5 О «мусульманах» (доходягах) в концлагерях см. в первой части книги.
6 Фраза, говорящая в пользу того предположения, что этот зачин писался отдельно и позже, чем «Лунная ночь» (скорее всего незадолго до даты намеченного восстания).
7 Мы пишем слово «луна» с прописной буквы, когда речь идет о Луне как герое произведения, и со строчной – когда луна является не более чем частью пейзажа (еврейский алфавит не различает строчных и прописных букв, поэтому в оригинале это противопоставление нейтрализовано).
8 Так в тексте.
9 Имеется в виду традиционный еврейский обряд Шиве (совр. иврит – шивъá): первые семь дней траура родственники усопшего должны проводить, сидя на полу или на низких скамейках.
10 Йорцайт (идиш) – годовщина смерти.
11 Перед началом рукописи «Чешский транспорт» в правом верхнем углу проставлены три буквы, являющиеся аббревиатурой формулы «С Б-жьей помощью». Религиозные люди помечают подобным образом начало любого рукописного текста, написанного еврейскими буквами.
12 6 сентября 1943 г. из гетто Терезин (Терезиенштадт), что расположено примерно в 60 км от к северо-западу от Праги, в Аушвиц вышел сдвоенный транспорт, который насчитывал 5007 человек. Помимо основной группы чешских евреев в транспорт были включены 127 немецких евреев, 92 австрийских и 11 голландских. В транспорте было 256 детей до 15 лет. По прибытии в Аушвиц, 8 сентября 1943 г., они не проходили селекцию. На следующий день они были переведены в новый лагерный участок – BIIb, получивший впоследствии название «семейный лагерь». Его узники представляли собой в Аушвице совершенно особую группу: они были единственными, кому было разрешено селиться семьями (все остальные, и не только евреи, разделялись по половому признаку, существовали отдельные женский и мужской лагеря), их не направляли на тяжелые работы, им разрешалось писать письма (в адресе отправителя указывался рабочий лагерь Биркенау) и получать посылки, для детей выделили особое диетическое питание, им было разрешено организовать школу. Рудольф Хесс на процессе 1947 г. так объяснил существование этого лагеря: письма и открытки из этого лагеря должны были опровергнуть слухи об уничтожении евреев и успокоить как евреев в Терезине, так и представителей Красного Креста, с которыми они состояли в переписке. Так, 17 сентября Лео Янович (секретарь еврейского самоуправления в Терезине) пишет открытку в Женеву о том, что он с женой и группой друзей переехал в Биркенау, где строится новый лагерь. Он выразил надежду, что и здесь сможет работать, как ранее в Терезине. В ночь с 8 на 9 марта 1944 г., после того как обманный маневр удался и ровно через полгода после депортации, первых обитателей семейного лагеря уничтожили. Это событие и описывается Градовским: из 5007 человек, прибывших в Аушвиц в сентябре 1943 г., в этот день было уничтожено 3792 человека. В живых остались только несколько десятков человек – медицинский персонал больницы и 12 пар близнецов, находившихся у Менгеле. (Terezinsky Rodinny Tabor, 1994. P. 190–197; Adler, 2005)
