Клео отрицательно качает головой.

– Девочки на этой неделе в отпуск ушли. До следующего понедельника мы остаемся вдвоем с боссом.

Я ломаю голову в поисках какого-нибудь решения. Должен же быть выход! С тех пор как мы встретились, мы больше ни разу за границу вместе не ездили. Разве что смотрели вдвоем «Там, где нас нет»[11]. Когда-то я согласилась бы поехать куда угодно, но теперь готова придираться к каждой ерунде: «А потом никак не выспишься из-за разницы во времени!» или «Прививки – ни за что!». Клео начала брать с меня пример и бормотать под нос что-то вроде «Шведский стол только выглядит хорошо, а на вкус все это – так себе» или «Никогда не поеду туда, где женщины не бреют подмышки!». Иногда мне неловко за то, что я разбудила в ней ксенофоба, ведь раньше ей нравилась мысль открыть для себя новую страну, причудливые обычаи и туземные деликатесы, но она поселилась со мной как раз в то время, когда я решила, что мне больше незачем выходить из дома. Я поведала ей уйму ужасов про дальние страны, а все удивительные, восхитительные и обнадеживающие воспоминания оставила при себе. Мне ли винить ее теперь за то, что она не хочет покидать старую, наезженную колею. Здесь так уютно и безопасно.

– Клео, ну, Клео, ты точно не можешь поехать? – Я пытаюсь придумать что-нибудь, что заставит ее передумать.

– Да, совершенно точно, – со стоном отвечает она. – Обливаться потом от жары и отбиваться от приставал на улице в стране, где даже туалета нормального не найдешь…

– Это про Францию.

– Ну, все равно – кто-то же должен остаться дома и записать все, что ты пропустишь по телевизору.

– Только не э-это! – в ужасе завываю я.

Я не пропустила у Лесли Шарп ничего, начиная еще с «Боб и Роуз», а в «Западном крыле» у Роба Лоу[12] как раз завязывается романтический сюжет…

– Как будто друзей бросаешь, правда? – сочувствует Клео.

Она хорошо меня понимает, потому что подсела на телевизор еще похлеще, чем я. В «Фотофинише» ее дразнят – говорят, ей не нужен ежедневник, все свои встречи, дни рождения друзей и визиты к доктору она записывает на полях журнала «Хит».

– Да и где вообще этот Капри? – задумывается Клео.

– Чуть ниже Неаполя. На пароме можно переехать.

– И как там?

Я на мгновение задумываюсь.

– Не знаю толком. В пятидесятых жизнь там кипела, но бабушка Кармела толком ничего не рассказывала, только насылала проклятья на голову любовницы Винченцо.

– Распутницы Розы? – Клео помнит все, что я ей говорила. Кроме нее, меня больше никто никогда не слушает.

– Ага, – фыркаю я. – А про Капри она так почти ничего и не сказала.

– Давай посмотрим в Интернете! – предлагает Клео. – Так ты хотя бы сможешь вразумительно спорить.

Я неохотно шлепаю к компьютеру и наблюдаю, как Клео быстро где-то кликает и что-то просматривает. Я пытаюсь разбудить в себе хоть частицу былого энтузиазма к путешествиям, но меня только слегка трясет от волнения.

– Все понятно. Тебе нельзя ехать! – объявляет Клео.

– Почему? – ахаю я.

– Он крохотный – четыре мили в длину.

– Некуда будет от мамы прятаться, – беспокоюсь я.

– Ну, ты в любой момент сможешь добраться на пароме до Сорренто или Позитано – ой, как раз туда отправляются Мариса Томей и Роберт Дауни-младший в «Только ты»[13], помнишь?

– Ух ты! – Маленькой искоркой во мне загорается интерес, но я быстро его притаптываю. – Посмотри там отель «Луна», – прошу я.

– «Между небом и землей, на самом краю утеса…» – читает Клео. – Красотища какая…

– Дай мне посмотреть! – Я заглядываю ей через плечо.

– Смотри, оттуда открывается вид на «знаменитые Фарейглиони». Что бы это ни было.

– Это скалы, и произносится «Фара-льони», «г» не читается, – говорю я ей.

– Попалась! – дразнится она. – По крайней мере, я знаю, как произносится «Капри». Пару дней назад кто-то упомянул его на работе, а я сразу: «И вовсе не „Кейпри“, а „Ка-при“». С тех пор как ты мне сказала, что это похоже на «Как приелось!», я уже не забуду.

– Какая прилежная девочка.

– Посмотри, какие магазины – «Булгари», «Прада», «Гуччи»…

– Я же говорила, – отзываюсь я.

Меня один звук этих имен угнетает. Терпеть не могу весь это шик, все эти лейблы, – мне кажется, тем, у кого есть на все это время, в действительности просто нечем занять свои идеально наманикюренные руки.

– Интересно, какой он – этот Люка? – говорит Клео, вспоминая управляющего дедушкиного магазина.

– Запах одеколона сшибает с ног, весь увешан золотыми побрякушками; может, небольшая подтяжка под глазами, – предполагаю я. – В отеле принимают «Скай ТВ»?

– Нет, – извиняется Клео. – Но у них есть фены в комнатах.

– Фен тебе, наверное, и не понадобится. Тут написано, что там сейчас двадцать девять градусов. Солнечно. Солнечно. Солнечно. В середине недели небольшая гроза, а потом – жара.

– А на Кардифф какой прогноз?

– Дождь. Дождь. Дождь. В середине недели временами облачно, возможно, немного солнца, но не спешите закрывать зонтики.

– Другими словами, типичная июльская погода.

Клео поворачивается ко мне:

– Похоже, тебе нечего терять, кроме зеленоватой бледности.

Я появляюсь в супермаркете «Вудвордс» на десять минут раньше назначенного. Мама занята покупателем, так что я тихонечко брожу вдоль вешалок и играю в «отгадай с трех раз цену», как когда-то в детстве. К «МаксМара» я почти пристрелялась, но «Ронит Зилка»[14] разносит меня в пух и прах. (Нет, одежда-то красивая, ничего не скажешь. Но цены из серии «Да ты шутишь!».) Я ищу на маму в отделе Бетти Барклай[15]. Вот еще один сослуживец подходит к ней, чтобы выразить соболезнования. У них такой сочувствующий вид. Знают ли они, что мама не видела своего отца сорок пять лет? Наверное, это все равно потеря. Может, и хорошо, что я ей сообщу о своем нежелании ехать с ней на Капри в середине рабочего дня, – еще полдня она будет в центре водоворота событий, а к закрытию все забудется. Я смотрю, как мама надевает на лицо жизнерадостное выражение и возвращается к клиентке, чтобы показать той жакет с ремнем, который так идет к ее слаксам цвета зеленого яблока.

Каждый раз, когда я вижу маму в магазине, я вспоминаю, как мы с ней покупали серую юбку в складку мне для школы. Мне тогда было десять. Вы же знаете, что на детской одежде чаще отмечают возраст, чем размер, но когда продавец спросил маму:

– И сколько вашей дочери лет? – мама наклонилась к нему поближе и ответила:

– Ей десять. Но вы же видите, какого она размера.

Мама клянется, что не имела в виду мою полноту, но я этого так и не смогла забыть. К счастью, сейчас она уже не сможет наградить новым комплексом ни одного ребенка. Эта роль в «Вудвордс» отведена шестидесятидевятилетней Милдред, которая и Мерлина Мэнсона довела бы до слез и уговорила сделать косой пробор.

Мама специализируется на разведенках, которые вновь хотят разбивать сердца. Они валят к ней толпами, их глаза опухли от слез, никакой уверенности в себе, а на лбу написано: «Почему он меня бросил?» Два часа спустя они выходят из магазина заново родившимися – сексуальными и недоступными тигрицами. Как только они появляются, мама, дабы они почувствовали себя испорченными декадентками, предлагает им бокал шампанского и уговаривает признаться, чего они больше всего боятся: «На меня больше никто не обратит внимания» – «Что скажут соседи?» – «А вдруг меня уболтают потратить две тысячи фунтов на новый гардероб?», и принимается за работу. И дело совсем не в одежде. Она дарит им новое отношение к жизни. Иногда они приходят обозленные, с желанием обесцветиться под платиновую блондинку и одеться, как нахальная барменша, чтобы отпраздновать независимость и показать этому неудачнику мужу, который сбежал с молоденькой, что он потерял, но мама предлагает им более стильную альтернативу, так что обычно через пару месяцев они возвращаются и рассказывают, что «он приполз на коленях». В девяти случаях из десяти он им к тому времени больше не нужен, они просто хотели посоветоваться, что взять с собой на отдых в Барбадос, куда они отправляются с новым другом. Так что, может быть, ее работа не такая уж и никчемная.