– Нравится? – спрашивает он как раз в тот момент, когда я набираю полный рот восхитительной тропической прохлады.

– Buonissimo[38], – говорю я, прикрыв глаза от удовольствия. – Ты в этом хорошо разбираешься.

– Да, – кивает он.

– Сколько тебе лет? – интересуюсь я.

– Неделю назад исполнилось семь! – гордо заявляет он.

– И ты пьешь эспрессо?

– Не-ет! – со смехом открещивается он. – Я отношу его отцу!

– А! – улыбаюсь я, зачерпывая ложечкой от всех трех видов мороженого поровну.

– А тебе сколько лет? – спрашивает он.

Обычно я говорю: «Столько же, сколько и Камерон Диас!», но в данном случае я вынуждена отметить:

– Я тебе в матери гожусь!

– У тебя есть дети?

– Нет.

– Замужем? – хмурится он.

– Нет.

– Хорошо! Тогда ты можешь быть моей девушкой! – сияет он и важно направляется к моему столику. – Меня зовут Нино!

– Ким, – говорю я и пожимаю протянутую руку.

– Смотри! – радостно восклицает он. – Мы как реклама печенья «Ринго»!

Я повторяю с недоумением:

– Ринго?

– Ну да, – настаивает он и нетерпеливо объясняет: – Я – шоколадное, а ты – ванильное, понимаешь?

Мы переплетаем пальцы (мои – молочно-белые и его – блестящие коричневые) и смеемся, потому что вид наших переплетенных пальцев напоминает фортепьянные клавиши.

– Двойной эспрессо, – окликает мальчика бармен.

Нино тяжело вздыхает и говорит:

– Мне надо идти, – так, будто отправляется на войну.

– Ладно. – У меня тоже огорченное лицо. – Grazie за gelato.

– Не за что, – отвечает он.

В дверях он оборачивается:

– Придешь сюда завтра снова?

Я с готовностью киваю. И только когда он уходит, я замечаю в зеркале, что глупо улыбаюсь – боже мой, меня только что склеил семилетний мальчишка!

В отеле мама оживленно обсуждает важный вопрос: как одеться к нашему первому обеду на Капри? Сама с собой.

– Я думала надеть вот это платье, золотистое, атласное, с косым кроем, но, по-моему, в нем я похожа на статуэтку «Оскара». Наверное, лучше кремовое. Ближе к классике. Но может получиться немного блекло, я ведь еще не загорела… – Мама прикладывает материю к лицу, морщится и снова поворачивается к гардеробу. – Ярко-розовые брючки всегда к месту, но я не уверена, произведут ли брюки хорошее впечатление, и потом, это же католическая страна… – Она отодвигает в сторону гроздь вешалок, бормоча свою любимую мантру: «Лучше перестараться, чем потом пожалеть». – Она переводит дыхание и сосредотачивается. – Мне нужна недосказанность, женственность и стиль. Я хороша в сиреневом. И можно его немного приукрасить аметистовыми сережками.

Неизвестно, сколько еще это может продолжаться, поэтому я предлагаю:

– Можно спуститься в бар на минуточку и посмотреть, как все одеты.

Мама смотрит на меня так, будто забыла, что я здесь нахожусь.

– А потом вернуться и переодеться, если мы не соответствуем.

– Хорошая мысль, – соглашается она и останавливается на сиреневом.

Мое правило в отношении первого выхода в свет гласит: «Сомневаешься – надень черное». Моя мама принципиально против черного. Она говорит, что это отговорка, причем неизобретательная. Если ты, конечно, не относишься к «зимнему типу», уж не знаю, что она под этим подразумевает. Я чувствую ее взгляд, застегивая последнюю пуговицу жакета с воротником-стойкой.

– Какая прелесть, милая, – говорит она.

Я разглаживаю затканный черным узором черный атлас и удивляюсь про себя, что мама не возражает против того, что я переметнулась на темную сторону.

– Но может, лучше вот это?

Я оборачиваюсь и вижу у нее в руках обтягивающую водолазку.

– Пусть официанты ахнут!

– Мама! – протестую я точь-в-точь как Джейн Харрокс в рекламе «Теско».

Когда родная мать начинает для тебя сводничать – это что-то.

Всего два года назад – вскоре после смерти бабушки Кармелы – мама заявила, что моя личная жизнь находится в критическом состоянии. Я погрузилась тогда в серьезную депрессию по поводу того, что у меня никого нет (забавно, что с возрастом меня это стало меньше волновать, ведь по идее должно быть наоборот). Тогда она решила отвезти меня в Италию и подобрать мне какого-нибудь итальянского графа. Согласно ее тогдашней теории, только настоящий итальянец сможет оценить мое наследие и выпустить на волю дремлющую во мне латинскую страстность. Бабушка Кармела к этой идее относилась с презрением и говорила, что итальянцы эту проблему не решат, ибо начисто лишены верности. И вообще, если бы она могла как-то на это повлиять, ни один ее потомок никогда и взгляда бы не бросил в сторону Италии. Так что даже теперь, когда ее не стало, мы с мамой отправились в это путешествие с некоторым оттенком вины – мама впервые ехала в Италию с тех пор, как в детстве покинула Капри. Я все откладывала, но как-то в пятницу я провела особенно ужасный вечер в одном кафе, и ей удалось меня поколебать. Мне пришлось признать, что в ее рассуждениях есть некая логика. Будем откровенны: если ты не в состоянии подцепить парня в Италии, то проверь свое свидетельство о рождении – может, ты и не девочка вовсе.

Мы провели неделю на озере Гарда (графов – ноль), и в последний день нас вместе с еще двумя десятками туристов со всего света повезли на экскурсию в Верону. Ближе к вечеру гид провел нас по Виа Капелло под арку, расписанную любовными граффити всех цветов радуги.

– Помните историю знаменитых Капулетти и Монтекки? – спросил он, останавливаясь в тенистом, мощенном булыжником дворике. – Это – балкон Джульетты!

Он улыбнулся нашим восхищенным возгласам, подошел к бронзовой статуе в человеческий рост и объявил:

– Легенда гласит, что один из тысячи прикоснувшихся к этой статуе посетителей встречает новую любовь!

Все наперебой начали вздыхать по поводу того, как это романтично, а я почувствовала, что меня подталкивают вперед. Не какая-нибудь высшая сила, а моя собственная мать.

– Давай, потрогай ее! – настаивала мама, а я пыталась обрести утраченное равновесие.

Все уставились на меня. Гид жестом пригласил меня подойти поближе и обратил внимание группы на то, как блестели груди Джульетты, отполированные бесчисленными прикосновениями мужских рук, а измученные одиночеством женщины и девушки старались проявлять больше такта и обычно теребили ее за подол платья. Меня передернуло, когда мама сказала:

– Она до ужаса хочет кого-нибудь себе найти!

Я робко погладила юбку Джульетты. Старая бронза была прохладной и шелковистой на ощупь. Я потрогала ее еще раз. Потом я испугалась, что этим отменила первое прикосновение, и потрогала ее в третий раз, чем очень повеселила группу:

– И сколько же, скажите на милость, новых возлюбленных ей надо? – посмеивались туристы.

Новую любовь я встретила. Но теперь я понимаю, что надо было задуматься о том, кого именно изображает эта статуя. Конечно же, он разбил мне сердце, хотя – если сравнивать с Джульеттой – мне еще не сильно досталось. Я-то, по крайней мере, выжила.

Его звали Томас, и он был одним из шести синхронистов (синхронных переводчиков), которых набрали на недельную международную конференцию в его родной Швеции. (Все было как обычно – у каждого из нас была будочка в задней части зала, мы переводили все происходящее на какой-нибудь один язык, а делегаты настраивались на тот язык, который их более всего устраивал.) Так как каждый день мы переезжали на новое место, мы параллельно посмотрели немало достопримечательностей, и, как это нередко случается на таких деловых, но довольно приятных мероприятиях, каждому делегату разрешили привезти по одному гостю. Девять из десяти привезли мужа или жену. Делегат из Британии привез дочь – милую девушку, помешанную на еде, по имени Клео. Она была на год младше меня, и мы быстро сошлись, так как обе питали пламенную страсть к одним и тем же фильмам и обе совершенно не разбирались в мужчинах.