Подскочил Ваня и побежал сквозь хлесткие колосья к ловушке, — только самому‑то бы туда не сверзиться: грозный рев, перемежающийся плачем и ужасными стонами, стал явственнее. Мальчик, окруженный со всех сторон густой пшеницей, пошел, каждый раз ощупывая носком одной ноги почву: твердая ли… И вот нога зависла… Дальше — яма. Ваня лег плашмя, а пшеница‑то колется, высунул над ловушкой нос: темно, и рев смолк, но кто‑то там явно есть, неужто его учуяли?! Сколько мальчик ни вглядывался в молчащую темноту — ничего не мог разглядеть. Что делать? Бежать в Деревню? Конечно. Нарушитель пойман — а уж что с ним делать, пускай деревенские сами решают. И все‑таки Ване казалось, что не может он так уйти, нужно понять, кто там… Мальчик достал фонарик, осторожно направил книзу — и в круг света попало огромное, кажется перепончатое, крыло! Раздался визг — Ваня вскочил и стремглав бросился по направлению к Деревне.

Сердце его колотилось так, будто тоже попалось в ловушку и хотело выскочить наружу. Неужто он все‑таки попался?! Они поймали Змея!!!

Куда сначала?! К своим? Нет, они ведь от травы пострадавшие, не пойдут, небось, на улов смотреть… Надо Деревню на ноги подымать. В башне колокол есть на самом верху — правда, Ваню туда не пустят, а вот Колыбан пускай будит Деревню. Мальчик заколотил в ворота Колыбанова дома — переполошил всех, а после побежал к избушке бабушки Торопы. Пока домчался — и колокол зазвучал. Звонит, не смолкая. И светать уж стало. Березайка‑то, как штык, вскочил вместе с выжлоком. А посестримы дрыхнут без задних ног, вот ведь! С ним, может, Змей расправляется, а им и дела нет! Бабушка Торопа, услыхав, что Ваня поймал Змея, за сердце схватилась. «Не может быть!» — кричит, и побежала за ворота. Небось, первая к яме примчится…

Наконец и посестримы проснулись. Стеша скорее за нос свой конопатый схватилась — вгляделся Ваня: а вроде кожа‑то не висит на лице лохмотьями, да и… конопушек, кажись, нет?! Неужто подействовала трава!? Сказал Стеше и про Змея и про конопушки. Та скорее зеркало доставать, вглядывается, фонариком себе подсвечивает — белый нос, без всяких отметин, и щеки тоже без рыжинок. Запрыгала чуть не до потолка, — конечно, что ей поимка какого‑то Змея, когда у ней конопушки пропали!.. А и Златыгоркины шрамы тоже исчезли, увидел Ваня: на шее‑то нету рубца… Посестрима в закуток убежала, а Стеша за ней, рады–радёхоньки девицы — нету, де, шрамов, нигде нет! Десантница‑то гуторит: расцелую, де, Смеяна, хоть он и сопливый, обязательно расцелую!.. Ваня сплюнул сквозь зубы. Наконец о деле вспомнили, собираться стали, но девочка нет–нет да и доставала свое зеркальце — никак ей не верилось, что лицо теперь чистое, молочно–белое. Между прочим, десантница спросила, какой, де, Змей‑то из себя, сильно страшной? Ваня отвечал, там, де, увидишь, пошли, де, скорей, хватит в зеркало смотреться…

Когда из избы выметнулись, оказалось, что уж полдеревни к яме проследовало. Деревенские бежали кто с чем: с граблями, с топорами, бабы ухваты держат наперевес, малые ребятишки рогатки приготовили, а Колыбановы родичи большую сеть на телеге везут. Но многие были и с оружием, неужто самосуд учинят?.. Впрочем, какое им до этого дело, они, что обещали, исполнили…

Дошли до девятого поля, когда совсем уж рассвело. Над нивой кружили вороны, Златыгоркины пташки принялись с ними переругиваться. Жаворлёночек кричал:

— Вот ведь стервы чернобокие, учуяли поживу, слетаются на кровавый пир, чтоб им пусто было!

А соловей поддакивал:

— Да! Нет бы, как путным птицам, довольствоваться червяками да гусеницами, так не–ет…

Вокруг ямы народ стоял стеной, не пробиться. И возгласы, которые раздавались из толпы, удивили Ваню, странное говорили‑то, кто шептал, кто вскрикивал: вила, дескать, попалась, самовила[54]! Так ей, дескать, и надо! Ишь, курва, повадилась… Ребята переглянулись — что бы это значило? — и пожали плечами.

Деликатная Златыгорка не сумела пробиться к яме, птички, всё ругавшиеся с воронами, остались при ней. Березай и не стал лезть в людскую чащу — с хортом игру затеял в перетягивание палки. А мальчик с девочкой протолкнулись к ловушке. Наклонился Ваня и увидел на дне глубокой ямы… женщину с растрепанными косами и… с крыльями, одно‑то точно сломано, и нога изувечена — попала в тяжелый капкан. Подняла она искаженное болью лицо — и мальчик вздрогнул: это была белая Вида, их со Стешей и лешачонком помайчима, а Златыгоркина мать!

Ребята так спешили как можно дальше увести Златыгорку с Березаем с места событий, что у Вани в боку закололо. Свернули к реке, оказалось — правильно сделали, потому что их непременно нагнала бы телега, в которой везли белую Виду. После уж, из рассказов Торопы да Потока, ребята узнали, как набросили сеть и вытащили самовилу из ямы, как она билась в крепкой сети, поднятая в воздух; капкан пропорол ячейки — и вила вывалилась на землю, но со сломанным крылом да ногой в капкане не смогла взлететь, хотя пыталась… Как из опустевшей ловушки достали доказательство вины: бездонные мешки, в которые вила собиралась складывать белоярую пшеничку… Как набросились на нее всем скопом, связали и положили в телегу… Как везли ее, а жители Деревни окружили повозку, понося самовилу, покусившуюся на урожай-гобино[55]… Как злые дети тыкали в нее палками… Ребята готовы были волосы на себе рвать — ведь это они, они всё сделали для того, чтобы крылатая женщина попалась. Но это было после.

Сейчас же они думали, как подготовить бедную посестриму к страшному известию — ведь долго держать ее в неведении всё равно не удастся. Начали издалека. Ваня сказал:

— Знаешь, Златыгорка, если бы в ловушку попался кто‑то близкий нам, например, Березай, то мы бы непременно придумали, как его выручить…

— Зачем лешачонку пшеничка — он же ее не ист? — удивилась посестрима и кивнула на Березая, который как раз сломил сухую рябиновую ветку и со смаком уплетал.

— Ну, это к примеру, — перебила мальчика десантница.

— Он мог бы попасть в ловушку по ошибке, — бормотал Ваня. — Шел бы, шел по своей надобности — да и свалился в яму.

— В ямку бух! — поддержал мальчика лешачонок.

Златыгорка пожала плечами, они шли мимо кузницы, девушке, видать, не терпелось показать кузнецу свою гладкую шею, и о Березае, который, по случайности мог угодить в ловушку, она явно не думала. Поток был там же, где все, но в любой момент мог возвратиться, поэтому ребята потянули посестриму дальше, вниз по руслу. Березай, наевшись досыта древесины, отстал от них, он швырял в воду палку, а стремительный выжлок плыл за ней и приносил лешачонку.

Степанида Дымова как бы невзначай спросила:

— Когда мы были у вас на Планине, вы нас зерном кормили… А откуда оно у вас?

Златыгорка, пожимая плечами, отвечала, дескать, мать летала — откудова‑то приносила пшеничку. Ваня сказал в пространство, дескать, небось, те, кто пшеничку выращивал, были не шибко‑то этому рады… А десантница обронила: если бы, дескать, попался хлеборобам тот, кто пшеничку таскает да потраву делает, несладко бы ему пришлось… Тут посестрима, витавшая в облаках, хлопнулась на землю: насторожилась, вскочила, прижала девочку к ивовому стволу и заорала, дескать, это мать в ловушку попалась, да? Стеша обреченно кивнула. Златыгорка скачками понеслась в гору, а Ваня заорал ей вслед:

— Их слишком много, сейчас не выйдет!..

— Хитростью, хитростью надо… — кричала десантница, пустившаяся вдогонку. — Мы спасем ее! Обязательно! Потом! Златыгорочка!

А пташки напевали хозяйке в оба уха, жаворлёночек:

— Они правильно гуторят. Обмозговать всё надо.

А соловей:

— Вот ведь какие жадобы! Коршун их побери! Что им, зернышек для крылатых жалко?

На вершине горушки Златыгорка всё же остановилась — села и повесила буйну голову промеж колен. Стеша подошла к ней, попыталась заглянуть в лицо — но посестрима не далась. Встала — и пошла, ребята двинулись следом.