— Которая наиболее близка ему по духу.

— Правильно, но что поможет ему найти такую мораль? Аделианский Путь Истины? Но аделиане говорят: любите всех, друзей и врагов, будьте милосердны и сострадательны. Однако как тебе понять, к кому быть более сострадательным: к родне, оставшейся в родном селении, или к незнакомым людям в бедствующей провинции, которым ты можешь послужить своим даром? Кому отдать предпочтение, к кому проявить любовь, когда перед тобой вопрос или-или? Никакая общая мораль не даст тебе ответа. Как же поступить, когда оказываешься перед таким выбором, а, ученик?

— Слушаться… чувств, — прошептал Мелфай, вспоминая кое-что из уроков. — Выбрать то, что более близко сердцу.

— Так при чём здесь это призрачное «призвание свыше»? — с улыбкой развёл руки архимаг.

— Получается, что не при чём, — неуверенно произнёс Мелфай.

— Итак, к чему мы пришли? Кто делает человека магом, священником или разбойником?

— Он сам. Его личный выбор, на основании его чувств и желаний…

— Вот ты и сам нашёл ответ на свой вопрос, ученик. Охотно помогу найти и другие ответы. Люблю, когда ученики мыслят о вселенских принципах, а не только о том, как бы сложить заклятие помудрёней.

— Тогда позвольте ещё один вопрос, высокочтимый, — сказал Мелфай с некоторым стеснением. — Я хотел спросить… о некоем божестве.

— О божестве? — похоже, архимаг удивился. — Что такого я могу сказать о божествах, чего нет в нашем трактате «О бессмертных сущностях»?

— Меня интересует… существует ли вправду Спаситель, о котором говорится в Пути Истины?

Архимаг многозначительно закивал головой, поджав губы, будучи вроде как озадаченным.

— Сложный вопрос. На него никто не может дать однозначного ответа, кроме, конечно, убеждённых приверженцев Пути Истины. Но не думаю, что их слова имеют научную ценность. Могу ответить лишь с некоторым двоемыслием: да, Спаситель существует, когда ты в него веришь; и — нет, не существует, когда не веришь.

— Разве божество можно создать своей верой? — не поверил Мелфай.

— Верой можно создать не только божество, но и всемогущего вселенского бога, которому будет поклоняться весь мир, — мягко улыбнулся архимаг. — Любая выдумка имеет склонность оживать, если человек в неё истово верит. Вера — очень сильный первоэлемент человеческой души. Несмотря на бесчисленные небылицы аделиан о чудесах, мы всё-таки вынуждены признать, что выражение «вера творит чудеса» — не просто поэтический оборот. Действительно, есть священники, по молитвам которых исцеляются больные, отыскиваются потерянные дети, зарождается жизнь в бесплодных утробах или начинается долгожданный дождь.

— Правда? — Мелфай не скрывал удивления. — Но тогда почему… почему мы отвергаем веру, учитель?

— Потому что слишком высока цена. Цена первая — знания. Вера ограничивает свободу мысли. Не даёт выйти за рамки установленных догм. Для чего нужны знания, скажем, о магии стихий, если аделианские проповедники утверждают, что вся магия — это зло? Зачем нужны знания о звёздах, если для аделиан они всего лишь небесные светила? Вера — это тупик разума.

Цена вторая — удовольствие жизнью. Чтобы пользоваться аделианской силой веры, необходимо чётко придерживаться моральных предписаний, которые эта вера устанавливает. Иначе то, что аделиане называют «грехом» навяжет тебе чувство вины и собственного ничтожества, чем сведёт на нет всю энергию веры. Чтобы вера действовала, аделианин должен постоянно убеждать себя, что желание — это греховное вожделение, а искренность в своих страстях — непристойность.

И, наконец, если первую и вторую цену иной маг ещё смог бы уплатить, то на третью не согласится никто из познавших дар магии. И цена эта — отказ от независимости. Вера подчиняет тебя твоему божеству целиком. Ты не можешь использовать силу без его воли, ничего не можешь делать сам от себя. Это всё равно, если бы ты, ударяя силовым заклятием в надвигающегося зверя, уповал бы только на своего бога, зная, что без его воли твой удар уйдёт впустую. Власть такого человека призрачна — он не имеет ничего своего. Вся его сила — заёмная и всецело зависит от божества, которого, кстати, человек толком и не знает.

Итак, как видишь, Мелфай, если назвать силу веры «магией», то это та магия, которая не покупается за ум, трудолюбие, упорство и настойчивость. Цена за неё, по сути, одна — рабство. Кому-то это рабство может показаться лёгким. Но всё, что даётся легко — удел лентяев, а лентяй не достигнет в этом мире никаких высот. Надеюсь, я ответил на твой вопрос, мой ученик?

— Да, учитель, благодарю. Вы на многое открыли мне глаза, — проговорил Мелфай, испытывая внутри какую-то очень глубокую печаль.

Архимаг одобрительно кивнул. Неискренность и лесть он бы заметил без труда, и тогда плохо бы пришлось льстивому ученику.

— Иди, Мелфай, продолжай изучать то, в чём преуспеваешь. Прокладывай свой путь туда, куда хочешь и помни: за любую силу приходится платить. Если не сразу, так в будущем. И прежде, чем что-то приобрести, обрати внимание на настоящую цену и подумай: а нужна ли тебе эта вещь вообще?

Мелфай почтенно поклонился.

Мелкий холодный дождь со снегом сыпал и сыпал, постепенно превращая дороги, ведущие к Спящей сельве, в размытые грязевые потоки. Обоз двигался медленно. Обозные то и дело разгружали телеги и на плечах вытягивали их из грязи. Бегущих из сельвы крестьян на дорогах встречалось всё меньше. В такую пору лучше уж дома отсидеться, чем тащиться по холоду и грязи навстречу неизвестности, не зная, найдёшь ли себе новое жильё.

Вельма сидела в повозке, поджав ноги. Двух морфелонских динаров оказалось достаточно, чтобы её привезли прямо к воротам наёмничьего лагеря войск Дубового Листа. Она, похоже, была единственным человеком в обозе, кто тихо радовался и этому дождю, и слякоти, и тающим на лице снежинкам. После долгого и утомительного путешествия по югу, Вельма полной грудью вдыхала прохладный ветер чистых лесов. Чувство возвращения домой омрачали только крики и ругань обозных, да ещё пересуды вояк, рассуждающих о коварной лесной нечисти, причисляя к ней лесных чародеев, вольных охотников и другие общины Спящей сельвы, которые не встречали воинов Морфелона цветами и вином, как славных освободителей.

— Слыхал, у нас давеча в лагере глашатай из Сарпедона был, — говорил неотёсанного вида наёмник, откусывая головку пожелтевшего лука и жуя на ходу. — Много чего интересного поведал. Я вот и не знал, что у чародеев этих людской души нет.

— Нелюдь, она и есть нелюдь, — лениво ответил ему другой, сплёвывая под колесо повозки.

— Дык, нелюдь-нелюдью, а выглядит и говорит как человек. Я-то думал, они вроде как варвары одичавшие и от магии своей умом тронувшиеся, а этот из Сарпедона очень толково всё рассказал. Чародеи эти лесные когда-то были людьми, а потом души свои на жертвенник возложили — идолам поганым, чтобы магию приобресть… вот и стали как будто мертвяки — вроде и живые, а всё равно что мёртвые, потому как души их давно в Гадесе горят.

— Мудрёно как-то.

— То-то, это ведь глашатай из Сарпедона говорил, а не послушник какой-нибудь! — с гордостью заявил вояка, продолжая уплетать луковицу и поглядывая искоса на стройную молодую попутчицу.

Вельма скрывала лицо под капюшоном, чтобы невольные эмоции ненароком её не выдали.

«Тебе нет дела до этих грязных морфелонских псов, пусть себе лают. Проникнуть в лагерь и найти миротворца — вот твоя цель!»

На ней была лёгкая мантия травяного цвета, укрывавшая её от дождя, длинное облегающее платье ниже колен и высокие чёрные сапожки. Одеяние для этого края было не бедное: падкие на простолюдинок наёмники побаивались цепляться к знатной девушке. Она выглядела эдакой зрелой дочерью местного землевладельца, отправившейся к своему возлюбленному в наёмничий лагерь. Было ясно, что девушка она не из робких, если решилась в одиночку пуститься по лесным дорогам Спящей сельвы.