Он мог бы сейчас поклониться сидящему перед ним, выражая то безграничное почтение, которое питал к Нему всегда, и молча покачать головой, отказываясь задавать этот вопрос. Так совесть его была бы чиста, а преданность и вера совершенны.
И если бы цена вопроса, который он должен был задать, ограничивалась лишь смертью Дарса Амато и некоторых других, ранее близких ему людей, отставкой или переводом прежних сподвижников и друзей, сменой Империи на княжество, какую-нибудь чёртову федерацию или сказочную Республику, старик предпочёл бы молчать.
Но яростная, столь чувственная, полная жизненной влаги, влекущей высыхающие тело, разум и душу старика, юная Катарина была права. Сидящий перед ним в любой момент, как раньше, так и сейчас, в любую минуту мог бы взять Империю в гибкую и сильную ладонь, сжать её в кулак и тряхнуть, как дворник встряхивает нагадившего щенка; и не было силы, способной Ему даже возразить. Кто мог плыть против течения Иленн в дни весеннего разлива? Кто был способен остановить голыми руками обвал? Кто знал, как вытравить из разумов людей тысячелетний страх перед ночной темнотой?.. Кто мог противостоять Богу, глядя Ему в лицо?
Он вёл их из Тьмы к Свету, вёл больше чем два с половиной столетия; в Его руках разрозненные грызущиеся людские королевства превратились в Дэртар; под Его оком мир хаоса стал миром порядка, в котором можно было смело надеяться встретить с улыбкой завтрашний день.
Его осыпали радостью, рукоплесканиями и счастьем каждый год, в начале весны и в середине зимы, в день Его рождения; перед Ним рождались, взрослели, расцветали и любили. За Его спиной ругались, ненавидели и дрались меж собой, не смея выносить сор из избы под Солнце, Его всевидящее око. Под Ним умирали. Ему поклонялись, приходя в Храмы, как живому отображению воли Богов; Его страшились, нарушая Закон.
Теперь же все изменилось. Пять лет слишком многое значили для нетерпеливых, быстроживущих людей. Непонимание подтачивало их веру и верность, их терпение и покой. Образ Бога на земле поблек. Многие знали лишь сказки, помнили лишь вчерашнее. Те же, кто умел понимать, видели истинную Его роль. И не могли даже помыслить о том, чтобы роптать против Него.
Но сейчас к власти, переступая через павших, приходили те, для кого веры в Него уже не осталось; те, кто свыкся с мыслью о новом, ожидали Ухода и делали все, чтобы обосновать и ускорить его. Кто вместе с бумагой об Отречении Диктатора уже подготовили бумагу и для Него. Империя молчала, ожидая, когда новое решение Совета будет обнародовано, и, затаив дыхание, шёпотом перекликаясь из конца в конец, дрожала, пытаясь предугадать, предчувствовать любой возможный Его ответ. А кто-то махал рукой разочарованно, уверенно считая, что Император примет бумагу и молча, так же, как молчал последние пять лет, взирая на разрастающуюся лавину перемен, и, подписав её, уйдёт, так же, как ушёл Старик. Что Он — тоже бездумен и стар.
Диктатор смотрел на сидящего перед ним, и в глазах его застыло юное, взволнованное лицо Элдора Бринака, светлые волосы которого слиплись от пота, выступившего на висках. Не в Бринаке было все дело, не в нем одном. За ним стояли, теряясь в тумане, сотни, тысячи, десятки и сотни тысяч солдат, парады которых он все эти годы принимал. Те, что гибли за Империю тридцать четыре лета назад в кромешном аду, и те, которые рождались, взрослели, служили и уходили в запас все годы непрерываемого мира, полного спокойствия, расцвета и всеобщего роста.
Слишком мало осталось времени до момента, когда Совет, укрепив результаты предыдущей победы, начнёт действовать дальше, преодолевая ступени ещё одного пролёта, ведущего на самый верх. И тогда от ответа на этот будоражащий, пылающий в головах половины людей Империи вопрос будут значить жизнь, счастье, иллюзии, страдания и боль слишком многих совершенно разных людей.
Старик знал, что такое для каждого из них дом, друзья, семья, дети, спокойствие, достаток, единственная любовь. Знал, потому что сам всего этого был лишён. Знал, как может течь кровь из нескольких тысяч тел, сгрудившихся на склонах истоптанных холмов, знал, как смотрят белые, синеющие лица умирающих солдат, и как ошеломлённо, безумно горят глаза искалеченных, осознавших своё ужасное бессилие. Помнил, как ревёт в узких переулках смертельный магический огонь, как в хаосе заговора и предательства гибнут один за другим те, кто должен был радоваться и жить, — и видел, как день за днём нарастает то, что перехлестнёт и бывшие кочевничьи нашествия, все интриги двух с половиной столетий существования Дэртара и ОСВ...
Поэтому он пожевал пересохшими губами, сглотнул юр- лом, в котором стоял тяжёлый, горький комок, и спросил, страшась и надеясь получить ответ на этот столь мучающий его вопрос:
— Почему?..
Пришедший несколько мгновений молчал, и к обоим вплотную подступила напряжённая, ожидающая тишина.
— Ты бывал в Галерее? — спросил гость, и голос его на сей раз был холодно-спокоен, подобен пению альта в ледяных коридорах сковавшей тёмный замок зимы.
— Старик, не в силах ответить, кивнул.
Гость налил молоко из кувшина в продолговатый и ребристый, толстостенный стакан, подал ему.
— Там собрано лучшее, что есть в музыке, картинах и скульптуре. Все, отражающее древний, старый, нынешний и будущий мир. — Он поднял бокал и отпил плавно качнувшегося вина.
— Ты видел картины Лаана, Лины, Сиара? Тонкое, воздушное, светлое и вместе с тем строгое мастерство?.. — Голос Его, светлый и звучный, неслышно пел мелодию потерянной весны. — Среди людей им нет равных. Никто не смог даже подобраться к исчерпывающей точности, сквозящей в каждой из их картин, никто не смог остаться так радостен, сказочен и печален. — Пришедший посмотрел на солнце, в нескольких местах тонкими лучиками пробивающееся сюда. Капюшон сполз на плечи, открывая ниспадающие чёрные волосы, отливающие синевой. Глаза его ярко блеснули переливчатым серебром, светлая кожа словно озарилась изнутри сиянием живого божества.
— Рядом с ними работы людей выглядят лепнинными и нелепыми, неряшливыми и сладострастными. В них чувствуется яркость и ярость, видна мешанина цветов, постоянная погоня за ускользающим из рук. В каждой из них заключены убогость миропредставлений, скоротечность радости и расцвета, бегство от преследования и постоянный страх... Что могло бы случиться, если продолжать сравнивать нас?
— Явственное понимание, — поднимая опущенную голову, не задумываясь, ответил старик, глядя в Его глаза. — Есть младшие и старшие, низшие и высшие. Может ли быть иначе? Могут ли те, кто живёт больше, чем пять поколений людских, кто связан с тайными науками от рождения и постигает их втрое быстрее, чем самые способные из людей, кто созвучен этому миру, будучи рождён в его юности одной из Троих Творцов — Прекраснейшей, — могут ли они не быть совершеннее нас?.. — Старик осторожно, медленно вдохнул. — Было бы глупо и жестоко для себя и собственных детей не согласиться, смириться с этим раз и навсегда.
Высокий эльф, сидящий перед человеком и всматривающийся в его глаза, медленно встал, обтекаемый мрачносиним, почти чёрным плащом, ниспадающим на светлый каменный пол, и повернул тонко очерченное лицо к светлому, ласково-тёплому лучу.
— Ты смотрел когда-нибудь на картину Риссона «Бежевые птицы»? — спросил он, тонкой рукой касаясь хрупкой цветочной грозди и подставляя её под свет.
— Нет, — опуская стакан на стол, отрицательно покачал головой старик. — Не помню.
— Коричневые холмы в обрамлении бурых лесов. Небо, клубящееся грязью и обрывками сгустившейся пыли. Желтоватые крапинки цветов. Чёрные ветви мёртвого дерева, стоящего ближе других. И бежевые птицы, чистящие перья, суетящиеся, спорящие друг с другом за каждое из удобных мест... Но это не все. Внизу, в центре сухой прогалины, стоит, задрав лысеющую голову и сжимая в руке изорванную шапку, одинокий, ободранный и грязный старик, в глазах которого отражаются изумление и восторг. По лицу его текут слезы. Он смотрит так пристально, так страстно, что рано или поздно мы, видящие картину минуту за минутой, день за днём, находим среди сотни птиц этого странного, маленького, жалкого в своей беззащитности, в своём испуге птенца, разевающего рот, со взглядом, полным дикого страха, — внезапно заметим, что перья его светлее, чем у всех остальных. И даже больше. Присмотревшись, мы увидим, что только в его оперении есть единственная в этой картине белизна. И старик, стоящий под деревом, случайно встретивший в мире коричневой грязи незапятнанный белый цвет, поражён им. Он замер, не в силах пошевелиться, слезы текут по его лицу, он умирает и рождается каждый миг, что мы смотрим на него... — Эльф прерывисто, едва слышно вздохнул, опустил взгляд на хозяина усадьбы. Помолчал.- В чем смысл этой картины? — спросил он, не отводя взгляд.
