— Прощевайте и вы, хозяин милостивый. Храни вас Милосердная... Вас, и ваше зверьё мохнатое. И девочку. Ну да...

Дальше ехали с каким-то болтливым худосочным типом, которому, судя по внешности, минуло четвёртый десяток, а оказалось, двадцать семь лет. Он болтал без остановки, начиная с рассказов о местных новостях (преимущественно бытовых, касающихся бездельников и вертихвосток, в среде которых он чаще всего обитал), заканчивая слухами о чудовищах и «нелюдской нежити страхолюдной», вылезающей из разных дыр, чтобы полакомиться человечинкой. Даниэль терпел-терпел, стараясь не обращать внимания на его пошловатую хренотень, но внезапно не вытерпел Хшо.

— Заткнись! — как-то раз, после очередного рассказа про «чудище брюхатое, с рожей мохнатой, полезшее на девок залезать» выкрикнул он, яростно тараща глаза и скаля пасть. — Надоел, придурок!

Возница заткнулся, поперхнувшись словами, что лезли из него, как тесто из бочки. Даниэль заметил, что с той поры он часто потирал шею, да и вообще вжимал голову в плечи. Наверное, чудища мохнатые с клыками в полруки виделись ему уже не столь далеко...

Как ни странно, ни одного опасного инцидента, ни попытки украсть, ни намёка ограбить, до сих пор не было. Видно, далёкие от густонаселённых княжеских краёв, эти земли действительно были более спокойны и чисты. Человеческая грязь ещё не совсем захламила их; да и люди здесь были другие.

Линна, поначалу печальная и боязливая, теперь осмеливалась прижиматься к Даниэлю боком и класть головку ему на плечо; он заплетал ей косы, как она его научила, или укладывал её волосы по-иному, — любил распускать их в солнечную погоду, и с каждым днём все более холодеющие лучи ярко золотили обтекающий плечи и голову шлейф.

Она называла его «Дани», и в голосе её, и в словах была нежность. Во время остановок они гуляли втроём вокруг повозки, нередко купались.

Она расспрашивала его о разном, и нередко Даниэль пускался в рассказы, реальные или сказочные, считая, что девочке они будут полезны, да и просто желая увидеть, как она улыбается.

Хшо блестел глазами, внимательно слушая их, но не выдавая своего интереса и стараясь казаться совершенно отдельным членом этой маленькой компании. Даниэль, храня предыдущий опыт, старался говорить проще, или тут же объяснять сказанное замысловато.

Схарр косился на девочку, засматривался на её смех, изредка протягивал руку. Чтобы коснуться её волос, но отдёргивал тут же, как только Даниэль или сама Линна замечали.

Когда рыжеволосая впервые приблизилась к нему с бутербродом и яблоком, надо было видеть его глаза. Даниэль не старался подружить их; они внезапно привязались друг к другу сами, движимые детством и одиночеством. Вернее, не привязались, нет, просто сошлись пока, покуда странствие не разлучило их. Девочка не желала заводить связей, зная, что скоро придётся печалиться, разрывая их, а схарр и вовсе не желал дружить с длинноволосой самкой.

Однако он любил издеваться над ней, когда это позволяли она сама со своим терпением и Даниэль; а ещё он любил играть.

Обычные игры его сводились к тому, кто дальше плюнет, кто сильнее ударит или у кого длиннее язык, но с интересом он воспринимал и Линнины идеи: всякие мячики, жмурки, догонялки (когда они останавливались на дому или в постоялом дворе, чтобы отдохнуть, дать отдохнуть лошадям и возничему, или чтобы сменить его).

Даниэль, осознав, что эти двое друг с другом не скучают, теперь получил больше свободы. С ними он был занят, лишь когда рассказывал каждый вечер перед сном какую-нибудь историю и когда утром учил Линну считать, писать и читать. Она была смышлёной, но никак не могла набить руку, и буквы, выводимые тонким пером, лучшим из тех, что нашёл посреди здешней дикости дэртарский аристократ, выходили мелкие, корявые, совершенно неразборчивые.

Когда очередной урок заканчивался, Даниэль принимался беседовать с попутчиками (по его желанию они нередко путешествовали не одни), изредка читать листки тех или иных воззваний, политических движений и пишущих ради них глассаров (листков таких становилось все больше), — беседовать и читать, пытаясь извлечь из узнанного целостную картину происходящего на севере и в Дэртаре.

С начала путешествия прошло всего девять дней, а места вокруг становились заселёнными совсем неплохо: появились оросительные каналы, доки, рыболовецкие пляжи, на которых, белея или темнея, сохло невероятное количество новых и старых лодок, — неистощимая Иленн, как и сотни лет назад, служила матерью-кормилицей тысяч рыбаков.

Люди, с которыми Даниэль общался (в основном используя личину юного и не слишком умудрённого студента, едущего к началу семестра в Галанну) и которых он просто день за днём наблюдал, чем дальше на запад, ближе ко въезду, тем становились серьёзнее и обеспокоеннее чем- то, что, строго говоря, трудно было логично и полновесно описать.

Неясное беспокойство, связанное с творящимися преобразованиями, о которых говорил капитан Кредер и о которых Даниэль с каждым днём слышал и видел все больше, порождало все больше поступков странных и в обычное время совершенно необъяснимых: вполне благополучные люди снимались со своих мест и начинали сломя голову бежать за реку, а затем и того глубже — на юг или на юго-восток, влекомые общим потоком, нарастающим безликим волнением или ныне оправданным желанием перемен.

Даниэль видел, как радовались этому одни, которым доставались в наследство (или противозаконно) оставленные хозяйство и дома, и как рвались куда-то другие, не находящие здесь, на месте, уверенности и покоя.

Действительно, вокруг было неспокойно. И не только простые люди служили тому причиной: судя по рассказам, листкам, слухам и редким фактам (Даниэль, старающийся вертеться на людях поменьше, редко покидал ту или иную повозку), наместники, бароны и их приближённые, чиновники, гильдейские ремесленники, знать, капитаны отрядов, дружинники, сборщики налогов, торговцы, землевладельцы, представители банков и различных деловых контор, — и так далее, и тому подобное, — волновались все, и волнение передавалось от одного к другому, творя на воде людского сообщества расходящиеся вширь круги, сталкивающиеся с другими такими же кругами, и усиливая не только слухи, разговоры и неуверенность внутреннюю, но и реальные помыслы, и вершащиеся дела.

Священников в этих землях было мало: система Храмов нигде не была развита так хорошо, как в Империи; впрочем, здесь они и не получили бы столько привилегий, почестей, денег и земель, сколько дал им благодарный за покровительство Троих имперский народ. Значит, пастырей и лекарей человеческих душ, способных привести к успокоению или хотя бы снизить количество скоропалительных, необдуманных решений и поступков, здесь встречалось крайне мало.

В общем, беспокойство пронизало всех, с кем Ферэлли встречался и говорил; новые, зачастую совершенно безумные идеи, рождённые новым временем и нежданными, но решительными переменами, снедали множество людей; совершенно внезапно им становилось тесно в рамках привычного, узаконенного течением лет.

Один землевладелец, например, на которого работали около сотни крестьян и десяток ремесленников разных мастей, встретился им на пути во время ночлега в одной из свободных таверн.

Легко сойдясь с Даниэлем в разговоре, видно, желая излить душу, пожилой пузатый человек, рядом с которым присутствовал неодобрительно хмыкающий полурослик- эконом, на которого хозяин поминутно махал пухлой рукой, на полном серьёзе рассказал Даниэлю о планах купить отряд и сделаться хозяином наёмников, продающих свои услуги, с тем, чтобы выручку делить между теми, кто в это вложится. Даниэль сначала подумал, что это обманник, выбивающий деньги по дорогам, но тот не предложил Ферэлли вступить в сообщество и прямо тут же сделать первый взнос.

Так и уехал на следующее утро, направляясь в Сирдэль, где, по его словам, около месяца назад открылась специальная биржа, в границах которой согласно указу Светлейшего Князя велись все торговые операции, связанные с войсками бывшего ОСВ...