Позже Радовский узнал и другие подробности из биографии своего шефа.

Родился в 1897 году в Вене. Блестяще окончил военную академию Марии-Терезии в Виннер-Нойштадте. В 1915 году получил свой первый офицерский чин – лейтенанта от инфантерии. Летом 1936 года в чине оберстлейтенанта получил перевод в австрийский Генеральный штаб.

– Ты знаешь, что такое абвер-2?

– Да, конечно. Диверсионно-разведывательная работа. Звучит красиво, почти романтично. Но заниматься придётся зачисткой деревень и лесов по эту сторону фронта от партизан. Приказано формировать роту для абвергруппы Schwarz Nebel – «Чёрный туман». Разумеется, под присмотром инструкторов. Конечно же немцев. Но не остзейцев. С нашими хоть можно договориться. А с этими… Сразу после отпуска предписано начать работу по подбору личного состава для двух взводов. Буду готовить диверсантов. Из всякого отребья. Набирать придётся в концлагерях. Добровольцев. Ты слышишь, Вадим, – до-бро-воль-цев. Звучит по меньшей мере издевательски. В перспективе – развёртывание роты до трёхвзводной.

– Что ж тут плохого? Ты будешь командовать русскими. В лагерях… Что творится в лагерях, Георгий! А у тебя есть возможность спасти хоть несколько десятков. Так что тебе всё же предстоит командовать русскими солдатами.

– Русскими солдатами… Последний раз, Вадим, мы с тобой командовали русскими солдатами под Ново-Алексеевкой.

– На той стороне тоже были русские…

– Когда обращаешься к ним с предложением вступить в русское формирование на стороне вермахта, из строя выходят, как правило, люди совершенно определённого сорта. Иногда – такие хари… И работать приходится именно с ними. И они потом задают тон в подразделении. Волевые, наглые, эгоистичные, без предрассудков. Абсолютно свободные от условностей десяти заповедей.

Однажды Зимин спросил:

– Георгий, всё забываю тебя спросить: помнишь, ты часто вспоминал о какой-то родственнице, не то племяннице, не то троюродной сестре? Она была отправлена из Новороссийска ещё весной того же двадцатого. Что с ней? Ты разыскал её? Она жива?

– Нет, я не нашёл её.

– Жаль, жаль, – он похлопал его по плечу. – Но это ничего не значит. Она наверняка жива. И ждёт тебя, – и Зимин улыбнулся. И спросил: – А как стихи Гумилёва? Не забыл? Не растерял свои драгоценности в поисках других иллюзий? Ведь это помогло нам выжить.

Радовский молча кивнул.

– Прочти что-нибудь. Одно четверостишие. Первое попавшееся.

– Ведь это было так давно и где-то там, за небесами. Куда мне плыть – не всё ль равно, и под какими парусами? – продекламировал Радовский почти шёпотом. И – после небольшой паузы: – Тысяча девятьсот восемнадцатый год.

– …И под какими парусами, – покачал головой Зимин.

Они молча смотрели куда-то в пустоту, заполненную сигаретным дымом и прошлым. Молчали, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

– А не навестить ли нам девочек, дружище? – предложил вдруг Зимин. – Чтобы тебе через эдак пару месяцев, когда будешь колесить со своими молодцами по деревням где-нибудь в окрестностях Вязьмы или Спас-Деменска в поисках партизан, было что вспомнить. Хоть что-то приятное. Не один трёп подвыпивших чудаков, которые всё ещё не избавились от величайшей иллюзии – великой и неделимой…

– За эту иллюзию стоит умереть.

– Умереть? – Зимин посмотрел в глаза Радовскому. – Без этой иллюзии трудно жить. Но умирать за неё… Подождём умирать, дружище.

В тот же вечер они пустились в недолгое пешее путешествие по одной из центральных улиц города. Пройдя несколько кварталов, свернули в тёмный переулок и вскоре оказались перед парадным небольшого двухэтажного дома, отремонтированного, как видно, совсем недавно.

– Заведение фрау Эльзы. Только для офицеров. Первоклассный товар. Никакого сравнения со шлюхами грязных тараканников Константинополя. Помнишь? Клиенты стояли в очередь. Особенно к русским дамам. Турки, французские матросы, греки, итальянцы, евреи, армяне, сирийцы. Дамы не успевали сделать после очередного клиента самое необходимое… Дикие драки в очереди к какой-нибудь мадам Тане. Что молчишь, Георгий? Ты ведь всё помнишь. Такое не забывается.

– Мы были молоды, Вадим, и это нам помогло многое пережить. В том числе и тот ужас. Который, кстати, пережили не все. Особенно те, у кого на родине остались семьи. А вот теперь мы уже не так молоды и выносливы.

– Да. Но попробуем пережить и это.

– А где жёлтый фонарь? – усмехнулся Радовский, указывая на белый фронтон парадного. Всё же хотелось отвлечь и себя, и друга от мрачных мыслей.

– Война. Светомаскировка… – развёл руками Зимин.

– Неужели большевики залетают и сюда?

– Залетают. Ты ни разу не попадал под их бомбёжку?

– Попадал. И под налёты «петляковых» сталинских соколов, и под налёты «штук» соколов Геринга. Разница небольшая. Потери в личном составе примерно одинаковые.

Возле парадного они остановились и закурили. Торопиться было некуда. Хотелось ещё поговорить. Вспоминали то Крым, то Кутепию, то скитания по Европам. Радовский снова подумал об Анне. И всё-таки хорошо, что он отправит её на тот глухой хутор. По крайней мере, если случится катастрофа, она останется в России. А после такой войны Россия конечно же будет другой. Большевики разрешили богослужения, говорят, вводят погоны. Интересно, какими будут офицерские погоны? Неужто золотыми? Очень может быть. И он, Радовский, без Анны наконец-то получил то, чего ему всегда не хватало, – свободу. Солдат на войне не должен быть связан ничем и никем, кроме приказов и командиров. Рано или поздно придётся отступать. Быть может, бежать. А бежать вместе с Анной и ребёнком… К тому же англичане вряд ли простят немцам всё, что они натворили. И в Африке, и на островах. Союзники выпотрошат Германию до основания. Вытряхнут из неё всё. Как солдаты вытряхивают сидора пленных… Не исключено, что до Германии доберутся и дивизии Красной армии.

Когда они уже поднимались по ступеням к высоким чёрным дверям, скудно освещённым тусклым светом, проникающим откуда-то сверху, из-под фронтона, их окликнули по-немецки. Это был ночной патруль. Зимин тут же отозвался, тоже по-немецки. Радовский вытащил своё офицерское удостоверение.

– Когда вы отбываете в свою часть, господин майор? – спросил его пожилой оберфельдфебель, внимательно изучая под лучом карманного фонарика документы Радовского. На груди оберфельдфебеля поблёскивал горжет с орлом и надписью: Feldgendarmerie.

– Через четыре дня, как сказано в командировочном удостоверении, господин оберфельдфебель, – ответил Радовский тем же спокойным тоном, каким был задан вопрос, и не удержался от короткого комментария: – Но это не имеет никакого значения, не так ли?

– Для вас – имеет, – услышал он тот же равнодушно-спокойный голос начальника жандармского патруля.

– И какое же?

– Вы отбываете на передовую?

– Да.

– Я был на передовой с июня по декабрь, пока не обморозил ноги под Медынью. Там, говорят, уже русские.

– Да, Медынь и Юхнов оставлены.

– Так вот пуля с той стороны прилетает всего за какие-то секунды. Хлоп – и в каске дырка. Так что советую вам задержаться здесь на эти несколько секунд, чтобы ваша пуля пролетела мимо.

Они рассмеялись. И немец как бы между прочим заметил:

– А вы разговариваете с акцентом. Как это понимать, господин майор?

– Господин оберфельдфебель, мой акцент очень легко объясним: я – русский.

– Ах вот как! Понятно, – и немец кивнул на дверь. – Впрочем, сюда действительно ходят в основном русские.

– И поэтому вы так пристально контролируете этот район? – вмешался в их беседу Зимин.

– Да, господин оберштурмфюрер. А ваш акцент почти незаметен. Всего вам доброго. Хайль Гитлер!

– Хайль, – ответили они патрулю.

Ночной патруль в Смоленске – обычное явление. Но нарваться на жандармский патруль, да ещё в изрядном подпитии, грозило серьёзными последствиями. Им повезло, что этот оберфельдфебель оказался, скорее всего, из бывших солдат вермахта. Каким-то образом попал на передовую и на своей шкуре испытал, каково там, в окопах. А может, просто плюнул на них, потому что они – русские.