– Тихо, парень. Тихо, – Нелюбин, вдруг почувствовав, что его сержант дрогнул, похлопал его по плечу. – Ничего, ничего. Пересидим тут. Главное, не высовываться пока. Винтовка… У нас, Григорьев, граната ещё есть. Не возьмут они нас.

– Ты что? Взорвать нас хочешь?

– Да нет. Это я так… – и Нелюбин, превозмогая боль и тошноту, которая всё ещё крутила его изнутри, невесело засмеялся. Нет, взорвать себя… Вряд ли он это сможет сделать. Или всё же сможет? А, Кондрат? – допытывался он у себя. Сможешь чеку выдернуть? Ладно, ладно, рано пока об этом… Надо выбираться…

После госпиталя Радовскому дали недельный отпуск. И он решил поехать в Смоленск и там растратить эту в общем-то недолгую радость. Анна считалась пропавшей без вести. В донесении, в графе «без вести пропавшие», он так и написал: радистка, сержант Анна Витальевна Литовцева… Расставание с нею томило, угнетало. Как она там? Сроки уже подходят. Не сегодня завтра должна родить. Всё ли там сделают как надо? Бросил на произвол судьбы. Надо было просто увезти в тыл, устроить в хорошем госпитале, чтобы родила под присмотром врача. Но тогда… Уж лучше так: пропала без вести. Надо выдержать и это. Не подавать виду. Пропала – почти погибла. А главное – выбыла из списков. В тыловом же Смоленске предстояло кое-кого повидать. Отыскался однополчанин. Двадцать два года назад в ноябре они вместе уходили на перегруженном пароходе из Крыма. Вместе голодали и мёрзли в Галлиполи, в тоскливой Кутепии, где каждый день кто-нибудь умирал или стрелялся от безысходности. Потом, в Сербии, их пути разошлись. И вот снова оба оказались здесь, в России, на родине.

В Смоленске, в комендатуре, Радовскому выдали ордер на комнату в небольшой гостинице, построенной, по всей вероятности, большевиками. И вечером в ресторане в центре города он встретил штабс-капитана Зимина в чёрном мундире оберштурмфюрера СС. С ним за столиком сидели ещё двое. Зимин обнял бывшего однополчанина и тут же представил своим друзьям. Те были в штатском.

– Андрей Константинович фон Сиверс, – представил Зимин высокого господина средних лет в сером коверкотовом костюме, в осанке которого явно чувствовалась офицерская выправка. – Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельд. А это, господа, Георгий Алексеевич Радовский, мой боевой товарищ, с кем вместе… не только из одного котелка, но и голодали. Я уже вам рассказывал о наших злоключениях. Но теперь, слава Господу, мы снова в России, в своём благословенном Отечестве, на своей земле.

Зимин наполнил рюмки. Все встали.

– За Россию, господа! За единую и неделимую!

Сиверс и Штирик-Штрикфельд были из прибалтийских немцев. Оба с января 1941 года, когда дивизии вермахта накапливались в Польше для предстоящего июньского броска на восток, состояли на службе при главном штабе фельдмаршала фон Бока. Затем, когда фон Бок был смещён с поста командующего группой армий «Центр» за провал операции «Тайфун» и неудачи под Москвой, а на его место Гитлер назначил командующего 4-й полевой армией фельдмаршала фон Клюге, человека более послушного и гибкого, перебрались в штаб верховного командования сухопутных сил (ОКХ).

В разговоре не раз упоминалось имя Рейнхарда Гелена. Как нетрудно было понять, оберст Гелен способствовал их переводу непосредственно под его подчинение и покровительство.

– Георгий! – тряс хмельной головой Зимин. – Тут такое дело завернулось! Хорошо, что мы встретились. Вид у тебя слегка потрёпанный, ну да ничего. С сегодняшнего дня я ставлю тебя на своё довольствие. Откормлю, подлечу. Есть свои люди в госпитале. У нас здесь, в Смоленске, везде теперь есть свои люди.

– Хорошо вы тут устроились, – суховато усмехнулся Радовский, и все сидевшие за столом, несмотря на изрядную степень опьянения, насторожились.

– Ты что-нибудь слышал о Русском освободительном комитете? – Зимин сделал предупреждающий жест рукой и посмотрел на Сиверса и Штрик-Штрикфельда. – Господа, за Георгия Алексеевича Радовского я ручаюсь головой.

Они снова выпили. Теперь – за Русскую освободительную армию. Коньяк развязал языки, и вот уже разговор потёк вольнее, свободнее.

– Если в ставке фюрера в самое ближайшее время не возобладает здравый ум и если немецкие генералы не поймут наконец, что сил ни вермахта, ни потенциала Германии, ни даже объединённой под немецкими штыками Европы недостаточно даже для взятия Москвы, то крах, господа, наступит гораздо раньше. Я думаю, уже следующей зимой. Большевики будут атаковать зимой. Зимой это у них лучше получается. После декабря и января они это себе крепко усвоили.

– Да, пожалуй, – заметил кто-то, – французов тоже зимой гнали.

Эта параллель несколько смутила остальных. Но вскоре разговор продолжился с прежним жаром.

– Подбросят ещё несколько десятков свежих дивизий, насытят линию фронта тяжёлой техникой и вооружением… А так называемые партизанские бесчинства?

– Об этом, господа, нам, пожалуй, лучше расскажет Георгий Алексеевич. – Сиверс внимательно посмотрел на Радовского, сделал едва заметный поклон. – Вы, как я понял из рассказа Вадима Дмитриевича, были ранены в районе Дорогобужа при ликвидации партизанских баз. Вот и поделитесь своими наблюдениями, что же происходит в лесах по нашу сторону фронта?

– Фраза «партизанские бесчинства» – это блеф не желающих видеть правду, – сказал Радовский, поправляя приставленную к стулу резную ореховую трость, сделанную ему в госпитале одним из пленных красноармейцев и служившую вместо костыля, – нога ещё побаливала, и при ходьбе он быстро уставал. – Всё гораздо серьёзнее, господа… Нужно говорить не о беспорядках на территориях, занятых германской армией, а о сопротивлении. Да-д, о сопротивлении. И это сопротивление, хотелось бы нам этого или нет, всё отчётливее приобретает черты и масштабы народной войны. И если понять, что Россия – это не Франция и не Польша, то можно предположить, во что это может вылиться.

Штрик-Штрикфельд напрягся. Сиверс снова вежливо кивнул. Очевидно, то, о чём сейчас говорил Радовский, каким-то образом ложилось на их разногласия.

– И сил полиции, и немецкой, и нашей, здесь недостаточно. Потому что никакими силами эту стихию уже, кажется, невозможно удержать в рамках так называемого нового порядка. Вы, должно быть, знаете, сколько штатных дивизий, в том числе и танковых, штабу Клюге пришлось снять с передовой и перебросить под Вязьму и Дорогобуж. Сопротивление будет разрастаться по принципу снежного кома. Но самое неприятное – это то, что стихия народного возмущения против бесчинств германских солдат постепенно принимает черты, я бы сказал, политического движения сопротивления.

– Что вы имеете в виду?

– Сталин перебрасывает в партизанские районы командиров и комиссаров, специалистов подрывного дела, диверсионные десантные группы. Налаживается устойчивая связь по оси: партизанские базы – Москва. Таким образом, действия всех подконтрольных формирований за линией фронта, на нашей стороне, управляются из одного центра. И усилия большевиков, надо это признать уже фактом, дают свои реальные плоды. Сталин через своих партизанских комиссаров контролирует уже основные районы и самые многочисленные формирования противника по эту сторону фронта. Они получают приказы из Москвы. Оттуда же им по воздуху доставляются необходимые грузы. В том числе питание для раций и оружие.

– Большевики выбросили ещё одну козырную карту… – пьяно мотнул головой Зимин и молча махнул до дна очередную рюмку. – Они провозгласили эту войну Великой Отечественной. Если так дальше пойдёт, то Восточный фронт окажется между молотом и наковальней. С одной стороны – полнокровные сибирские дивизии, вооружённые тяжёлыми танками и реактивными миномётами. С другой – партизанские формирования. Они уже сегодня объединяются в полки и бригады. Где гарантия, что завтра они не заполучат тяжёлую технику и достаточное количество обычного стрелкового вооружения и боеприпасов и не выстроятся колоннами за нашими спинами?