Отдых оказался коротким. Их снова подняли и погнали дальше. Впереди был Рославль. Значит, гонят в рославльский концлагерь.

Время от времени их колонну обгоняли одиночные грузовики, и охранники тут же подавали команду принять правее. Они, сломав строй, сгрудившись, как бараны, теснились к самому краю. И тогда Воронцов, как зверь, старался различить в запахах пыли и давно немытых человеческих тел запах леса, запах той воли, которой не смог воспользоваться неделю назад, когда пытался перейти линию фронта. Иногда навстречу проходила немецкая техника, целые колонны. Тогда их надолго накрывало дорожной пылью и вонью выхлопных газов. Конвоиры ругались, подталкивали пленных прикладами, а то и покалывали штыками, чтобы подогнать отстающих.

Воронцов оглянулся: немец, заколовший вяземского, по-прежнему маячил поблизости.

Однажды им встретилась небольшая колонна беженцев. Несколько телег, запряжённых коровами. Беженцы, видимо, остановились на отдых. Они распрягали коров, чтобы дать им попастись на обочине. Усталые женщины и старухи сидели на траве. Трое ребятишек побежали к дороге и начали совать пленным печёные картофелины. Охрана их не отгоняла. Картофелины быстро расхватали, и, когда подошёл Воронцов, мальчики уже стояли с пустыми руками и молча смотрели на проходивших мимо. Воронцов их сразу узнал. И они узнали его. И хотели было кинуться к нему, но поостереглись: подходил конвоир, держа карабин наперевес. Глаза мальчиков сияли такой радостью, что, казалось, дети вот-вот бросятся к Воронцову. Но старший из братьев, стоя впереди, что-то сказал им, и те притихли. А Воронцову махнул рукой и окликнул негромко, чтобы не услышал конвоир:

– Дядя Саша! – и растерянно оглянулся на опушку, где распрягали коров взрослые.

Оттуда, от леса, уже бежала к колонне женщина с ребёнком на руках. Она бежала, оступаясь в промоины и колеи, и время от времени хваталась одной рукой за бредущее мимо угрюмое серое пространство, из которого на неё смотрели измученные человеческие глаза, среди которых она вдруг узнала те, которые ей снились по ночам все эти дни и недели и за которыми она отправилась в этот нелёгкий путь. Но утекающее вместе с пылью пространство, тот молчаливый поток, куда был обращён её взгляд и жест, нельзя было ни остановить, ни даже хотя бы прикоснуться к нему. Он принадлежал охране. И всё-таки она бежала к нему и хватала его, потому что знала: случай, который ей много раз рисовался в воображении несбыточной сказкой, произошёл, что он ещё длится и неизвестно чем кончится, что если не вмешаться, если пустить всё на волю судьбы и покориться ей, то всё и закончится ничем, а значит, плохо. Она вдруг почувствовала свою силу и власть. Нет, не всё может забрать у человека война. Не всё. И она сейчас встанет поперёк обстоятельств, которые огромным железным колесом катились по дороге, не разбирая ничего, ни рытвин, ни ухабов, и конечно же могут раздавить любого, кто окажется на пути. Но только не её. Монах Нил однажды сказал ей, что Саша сам найдёт её и окликнет. Он и окликнул. Детей. Бог детей к дороге послал. Чтобы Саша увидел их.

– Саша! Сашенька! Родненький же ты мой! – пронзая пыль и ропот людей, осаживая окрики охраны, внезапно пронёсся над колонной отчаянный, как последний зов, женский крик, который, может, уже в это мгновение спас не одну человеческую жизнь. Кому-то вернул силу, а кому-то достоинство.

Нет, женского крика колонна не слышала никогда. Она слышала ругань и брань конвоиров. Стоны и стенания пленных. Но женского крика, зовущего родного человека по имени… И колонна остановилась. Серый поток, громыхавший стёртыми подошвами солдатских ботинок и сапог, внезапно начал иссякать и, наконец, замер. Все смотрели на бегущую женщину с ребёнком на руках. И всем было страшно оттого, что бежит она слишком отчаянно и вот-вот может упасть и повредить ребёнка. И каждому из них в те мгновения представлялось, что та незнакомая женщина бежит к нему, что никакая она не незнакомая, а самая родная и близкая – жена, сестра, невеста, дочь. Но только к одному она бежала. К кому же? К кому она бежит? Кого из них окликнула судьба?

– Зина! Зиночка! – откликнулся замерший серый поток отчаянным голосом одного из них.

К Воронцову подошёл конвоир, тот самый, коренастый, шедший всё время позади, неподалёку. Неужели это и есть та ошибка, которую всё же сделал Воронцов, дав немцу повод расквитаться с ним. За тот взгляд на дороге. За то, что он, пленный, не человек, а дорожная пыль, увидел растерянность в глазах человека, ту мимолётную человеческую растерянность, которая свидетельствовала о том, что он только что совершил убийство пленного – поступок, считавшийся позором для любого солдата любой армии. И что же, спрашивал он себя, всё произойдёт здесь? Сейчас? На глазах у тех, кого он так любил и любит и по ком так сильно скучал? Зачем это нужно судьбе? Зачем? Немец приближался, не сводя с Воронцова глаз. Что ж, пускай всё произойдёт именно так и теперь. Хотя бы будет кому похоронить тело. А где Пелагея? Она, должно быть, тоже здесь. Он сделал шаг вперёд, готовый принять удар штыка. Увидеть бы её, Пелагею… Нет, уже не успею. Но хотя бы голос её услышать. В последнее мгновение. Где ты, Пелагея? Почему не окликнешь меня? Так и попрощаемся. Хотя бы так. Но немец закинул карабин за спину и спросил Воронцова, одновременно останавливая жестом руки бег Зинаиды:

– Wer ist dises Frau?

Он спрашивает, кто она ему. Кто она ему? Кто? Как кто? Она ему самый близкий человек. Сестра. Жена. Да, да, жена. Роднее жены и сестры нет никого на свете. Разве что мать. Но мать бывает только одна.

– Wer ist dises Frau? – повторил вопрос немец.

– Es ist maine Frau, herr Soldat. Maine liebe Frau, – и он посмотрел конвоиру в глаза.

Немец улыбался. Это была улыбка усталого человека, тоже измученного обстоятельствами. Никакого подвоха ни в его улыбке, ни в глазах не таилось. Перед Воронцовым стоял человек. Не конвоир, несколько часов назад заколовший штыком беспомощного больного человека, пленного, не жестокая машина для убиения себе подобных и истребления в живых последних человеческих черт, а – человек.

– О! – покачал тот головой и, махнув рукой колонне, чтобы та продолжала свой путь. Немец ухватил Воронцова за рукав и повёл к начальнику конвоя.

Зинаида в это время подбежала, остановилась и, глядя то на Воронцова, то на конвоиров, медленно опустилась на колени и положила свёрток с ребёнком на дорогу, в пыль, к ногам того, кого вдруг узнало её сердце среди сотен других, похожих друг на друга, но чужих.

Конвоир что-то говорил своему начальнику. Наконец тот поднял руку, закинул автомат за спину, сказал:

– Gut.

Немец присел на корточки и пальцем подозвал к себе младшего из Пелагеиных сыновей, Колюшку. Тот подошёл, оглянулся на Зинаиду.

– Не бойся, мальчик, – сказал немец по-русски. – Скажи, кто это? – и указал пальцем на Воронцова.

– Это наш папка, – и мальчик припал к ноге Воронцова, крепко обхватил своими цепкими ручонками.

– Gut, – устало кивнул немец и что-то сказал конвоиру тем же усталым голосом.

Немец поправил ремень на плече и побежал в голову колонны. Он даже не оглянулся. Зачем ему было смотреть на случайное счастье русских?

Колонна двигалась дальше, уходя на запад и унося за собой стоны, вздохи, взгляды и запахи обречённых на страдания людей. Вместе с нею ушли и охранники. А на обочине дороги, среди оседающей пыли, остались стоять те, кому выпала иная судьба.

– Сашенька, – наконец, разлепила онемевшие губы Зинаида; она поняла, что сейчас должна ему сказать о самом главном, а об остальном – потом: – Саша, это твоя дочь. А Пелагея… Нет больше сестрицы моей…

Он тоже встал на колени, наклонился к свёртку, который вдруг начал шевелиться и кряхтеть, поднял его и прижал к груди. Он сразу понял всё, и руки его задрожали, потому что этот живой свёрток и был Пелагеей, и ещё кем-то, таким же родным и бесконечно дорогим.

Прокопий, Федя и Колюшка обступили их, обняли Воронцова и начали поднимать с земли, видимо, стараясь поскорее увести с того места, где минуту назад могло произойти самое худшее. Они уже знали: дорога – место опасное.