© Михеенков С.Е., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Сайт издательства www.veche.ru

Немец-конвоир был небольшого роста, на голову ниже Воронцова. И возможно, именно рост Воронцова его больше всего и раздражал. Он давно, с самой станции, шёл за ним, угрюмо поглядывал Воронцову в спину, покачивал карабином с примкнутым штыком, будто примеривался.

Сразу за станцией двое пленных из команды, пригнанной на днях откуда-то с северного участка фронта, присели на обочине. Позже из разговоров шедших рядом Воронцов узнал, что это были вяземские. Наголодавшиеся в окружении, а потом в лесах, они ели что попало. Ночью, когда колонну загнали в какой-то пустой скотный двор, они нашли несколько старых свёклиц и тут же принялись их грызть. Утром у них открылся понос. Конвоир подошёл к присевшим на обочине, сказал коротко:

– Steht!

Подождал с полминуты, чтобы стало очевидным, что команда не выполнена, и, примерившись, как примериваются ножом, когда колют поросёнка, всадил штык в спину одному из пленных. Тот раскинул руки и завалился набок. Немец брезгливо оскалился, выдернул штык и тщательно вытер его о шинель убитого. Заколотый штыком пленный лежал ничком, в последнем судорожном движении подобрав к животу колени, как усталый путник, так и не одолевший остаток своего пути. Пыльная, с прожогами шинель коробом поднялась на тощей сгорбленной спине. И конвоир всё время, пока счищал со штыка бурую слизь, совсем не похожую на кровь, что-то зло бормотал, не поднимая глаз ни на пленных, ни на своих товарищей. Колонна медленно и молча проходила мимо.

Пленные косились на убитого, на спущенные его штаны и раскинутые в пыли чёрные руки. Никто не осмеливался поднять глаза выше и посмотреть на немца, который всё ещё возился со своим испачканным штыком. Воронцов посмотрел на лежавшего в дорожной пыли, немного замедлил шаг, так что на него сзади напёрли и толкнули в спину, что-то бормоча со злой надсадой. Но он успел мельком взглянуть и на немца. Взгляды их встретились. Воронцов глазам своим не поверил: во взгляде конвоира, только что убившего беспомощного человека, он увидел не злобу, а растерянность. Неужели это тоже был человек, который теперь нуждался в объяснении совершённого им поступка, но не находил его?

И вот теперь он всё время шёл неподалёку. Воронцов чувствовал, как немец смотрит ему в спину. То ли его действительно раздражал высокий рост Воронцова, явно выделявшегося в колонне, то ли шинель, которая хоть и поношенная, но всё же выглядела не такой потрёпанной, как у большинства, и то, что петлицы на ней были тоже не такими, как у остальных. Воронцов выбрал момент и снова взглянул на конвоира: теперь в его глазах он не увидел той растерянности, которая владела им полчаса назад. Лицо немца выглядело каменным, непроницаемым, а глаза не выражали ничего. Такие лица Воронцов не раз видел перед боем, внезапно оглянувшись на кого-нибудь из своих бойцов, кто в ту минуту находился рядом. Сейчас подойдёт и всадит между лопаток свой штык. И никто ему не помешает. Просто ждёт подходящего момента. Нельзя, нельзя давать ему ни малейшего повода. Воронцов попытался зайти в середину колонны, но туда его не пустили. Грубо вытолкнули на край шеренги:

– Куда прёшь, лейтенант!

– Ты тут, парень, не командуй. Откомандовался.

– Да тихо вы! Он не лейтенант.

– А кто же? Посмотрите на его нашивки!

– Курсант. С сержантскими «секелями». Не видишь?

– А, курсант… Да один хрен!

На что они рассчитывали, говоря эти слова и толкая его, как чужого, на обочину, к конвоиру? Да ни на что. Просто это плен. Тут каждый за себя… За себя… Шедших в колонне уже охватил тот психоз, та нервная дрожь, когда каждому кажется, что уж он-то, он, может, единственный выживет, что, скорее всего, на обочине оставят идущего рядом, не его, другого, что минуты обречённого уже сочтены и ему уже не поможешь, а значит, и незачем ему протягивать руку, только себе хуже сделаешь… И вот тут-то, среди гудящих шагов и осторожного полушёпота идущих слева, Воронцов и услышал фамилию заколотого конвоиром и то, что он был из партии, пригнанной из-под Вязьмы. Онемевший и одуревший от голода, недосыпания и побоев Воронцов вздрогнул и пришёл в себя от одного только слова: «Вязьма».

Некоторое время он собирался с мыслями. Думал о том, что с ним произошло. Думал, что ждёт впереди. Думал, как можно из этого выбраться. Думал о том, что ему нужен напарник. Но не доходяга, вроде большинства, шедших в этой колонне. Внешне-то и он плоховато выглядит. На лице ещё не затянулись рубцы от побоев, болят бок, рука. Истощён от недоедания. Измучен недосыпанием. Но кости целы. Даже не сломано ни одного ребра. Хотя полицейские били на убой. Силы ещё оставались, и если бежать, то он может свободно одолеть несколько километров не останавливаясь. Ему нужен такой же.

Когда его взяли, полицейские даже обыскивать не стали, сразу начали бить. И медная створка складня с Михаилом Архангелом, и трофейный нож остались в кармане шинели. Потом, когда передавали в лагерь, его обыскивал немец-конвоир. Немец был совсем молодой, ровесник Воронцова. Обыскивал не спеша, добросовестно, и Воронцов свой нож бросил под ноги и затоптал в песке. А створку складня конвоир нашёл сразу:

– Was ist das?

– Das ist Ikone, – сказал он, стараясь правильно выговаривать слова на ненавистном языке.

Немец какое-то время с любопытством разглядывал барельеф и неожиданно вернул иконку Воронцову.

Теперь его снова, как и в лесу, когда кончились патроны и полицейские поднялись и, покрикивая, стали приближаться к нему, била дрожь. Пот по спине стекал под ремень. Брезентовый солдатский ремень, которым он подпоясывал шинель, у него забрали ещё в лесу. Но брючный, старенький его курсантский ремень с размухрившимся концом оставили даже немцы.

Надо искать напарника…

Рядом плёлся, охая и что-то шепча, какую-то бессмысленную фразу, пожилой пехотинец в линялой гимнастёрке и разорванных штанах, через которые были видны худые бледные жилистые ноги, искусанные комарами.

– Берите всё, – бормотал он, повторяя свою фразу через каждые две-три минуты. – Мне уже ничего не надо… Всё забирайте… Берите всё…

С этим не побежишь.

Другой, молодой артиллерист с бледным, онемевшим лицом в грязных потёках пота, скрёб по дороге рыжими опорками, время от времени поправляя штаны, подвязанные куском телефонного провода. В глазах его всё же просвечивало что-то живое, осмысленное. И Воронцов вскоре шепнул ему:

– Откуда?

– Из-под Вязьмы, – и артиллерист ответил настороженным взглядом.

Этот ещё живой, с этим можно разговаривать.

– Там… Вашего?

– Нашего, – и снова вскинул глаза, в них стыла неподвижная, как камень, настороженность. – А тебе что надо?

– Того же, чего и тебе. Потом потолкуем. Если интересуешься.

На привале раздавали баланду. Артиллерист выхлебал, вылизал языком свою миску и подошёл к Воронцову:

– Ну? Интересуюсь.

– Скоро леса кончатся, – сказал Воронцов и посмотрел за болотину, заросшую тусклой, будто обгорелой на солнце зеленью. – Там не побежишь.

– А, вон ты что… Ну, я тебе не компания. Лично мне воевать надоело. Я в плен сам пошёл. Своей волей. Понятно тебе? Так что иди ты к…

Артиллерист ушёл. Осталась горечь, которая напомнила о саднящем затылке и о болях в боку. Вот тебе и поискал напарника… И хорошо ещё, если не сдаст конвоиру. Он уже знал, что добровольно в плен шли две категории людей: одни – уставшие воевать, с надеждой, что завтра-послезавтра их распустят по домам; другие же шли служить новой власти. «Моли Бога, Воронцов, чтобы артиллерист оказался из первых», – подумал он и попытался осторожно отыскать в толпе сгрудившихся сутулых потных спин и пыльных пилоток артиллериста. Но тот словно сквозь землю провалился.