– На хуторе оружие какое-нибудь кроме ружья есть?

– А зачем тебе оружие? – беспокойно посмотрел на него Иван Степаныч, видимо, о чём-то догадываясь. – Мы тут не воюем. Ни к чему нам это.

Воронцов больше на эту тему не заговаривал. Но старик продолжал поглядывать на него настороженным глазом и, наконец, спросил:

– Видел кого?

– Видел. На рассвете сегодня. Четверых с автоматами. Пятый, видимо, в кустах сидел, наблюдал. Один из них фляжки водой наполнял. Может, две, а может, три. На всю братву. Но то, что не одну, – точно.

– Германцы? Или Красная армия?

– Камуфляжи немецкие. Автоматы тоже.

– Тогда, Сашок, вот что, – Иван Степаныч перекинул на полок вожжи и кивнул на сенной сарай. – Автомат лежит вверху, справа от лестницы, на жердях. К нему два запасных рожка. Пелагеин автомат. Она с ним пришла. Оставайся на хуторе. Покарауль. Дети пускай дома посидят. В лес их не отпускайте. Я один поеду. Но стрельбу тут не начинай. Если что, уводи в лес. К вырубкам. А там я вас встрену. Там сообразим, как дальше быть. Но ты поосторожнее, может, это мужик к Анюше пришёл. Проведать её. Пеши были? Или на лошадях?

– Лошадей не видел.

– Ну, может, он и есть.

Воронцов поднялся по лестнице на верх сенника, пощупал на жердях. Под клоком сена действительно лежал немецкий автомат. Он нащупал его холодную ребристую рукоятку и потянул на себя. Автомат был разряжен. Там же, на жердях под сеном, он нашёл брезентовый подсумок с двумя полными и одним полупустым рожком.

То, что это был автомат Пелагеи и что она последней держала его в руках, старательно укладывала в подсумок запасные магазины, застёгивала клапана, – эта мысль мгновенной дрожью охватила Воронцова. Он даже понюхал брезент, словно стараясь уловить запах её рук. Но плотная материя пахла металлом и сеном. Ничего от Пелагеи здесь не осталось. Разве что аккуратно застёгнутые клапаны подсумка.

Младший лейтенант Нелюбин открыл глаза и увидел, что по груди его, по разодранной гимнастёрке, ползёт божья коровка. Старательно семенит лёгкими, хрупкими лапками, спеша куда-то по своим делам, осторожно перебирается через мухры разорванных осколками ниток, через комочки земли и обрывки травы. Глянцевито поблёскивает на солнце её оранжевая в чёрных точках спинка. И вся она, удивительно опрятная, нездешняя, как пулька от новенького автоматного патрона, показалась ему видением. Куда ж это она трапится, подумал младший лейтенант Нелюбин. Но тут же сознание вернуло ему то, что произошло несколько минут назад. Он приподнял голову. Снаряд разорвался левее, на взгорочке. Ещё дымились лохматые комья земли вокруг небольшой продолговатой воронки. И прямо возле неё виднелись чьи-то ботинки и автомат с оборванным ремнём и без диска. Нелюбин узнал этот автомат. Узнал и ботинки, ладно, со знанием дела подбитые медными подковками, выточенными из затыльника снарядной гильзы. Сержант Григорьев, командир первого отделения. А где взвод? Взвод, видимо, отошёл. Откатился назад. Как и вчера трижды. Каждый раз с большими потерями. С такими же вот ботинками, раскиданными взрывами возле свежих воронок… С божьими коровками…

Ротный гнал их на высотку. Проклятая, обмотанная колючей проволокой в несколько рядов, напичканная пулемётами и миномётами, она дыбилась впереди двумя пологими холмами, за которыми виднелся ещё один, более высокий, почти обрывистый, откуда и вели огонь пулемёты. Там немцы обжились основательно, отрыв блиндажи, отсечные линии траншей и окопов в глубине. Туда они отходили в случае артналётов, а потом так же быстро занимали передовую линию и встречали атакующих огнём. Там они имели не только миномёты, но и «скрипачи», и полевые гаубицы, и противотанковые орудия. И наши танки теперь сюда вряд ли сунутся. Три дня назад сунулись. Полезли, ёктыть, в лоб, напролом, без разведки. Как всегда. И сразу же попали под огонь противотанковой батареи. Правда, польза от их атаки всё же была: порвали проволочные заграждения, растащили столбы и колья по всей лощине и по взгорью. Там, на подъёме, их и начали бить болванками и фугасами. Один, лёгкий, выгоревший, со сбитой башней и закопченными бортами, до сих пор стоял в лощинке перед траншеей взвода. Два других тракторами ночью успели отбуксировать в тыл. Подвели тросы и утянули. Это была единственная атака роты с танковым усилением. Ротный материл танкистов и артиллеристов, которые не подавили огневые точки, хотя за несколько часов до начала атаки командиры стрелковых взводов отметили на карте все пулемёты, а также направления, откуда бьют орудия и миномёты. То ли боги войны пожалели снарядов, то ли снарядов у них не было вовсе, но артподготовка оказалась жидкой. И танки немцы пожгли в первые же минуты боя.

А сегодня подняли без танков…

Все эти дни младшему лейтенанту Нелюбину везло. Несколько раз мины рвались совсем близко. Однажды, когда почти добежал до первой траншеи, под ноги шлёпнулась штоковая граната, кувыркнулась, как поддетый битой «чижик», откатилась к связному, и тот отбросил её прочь. Связного спустя несколько минут убило осколком мины. Нелюбин даже поблагодарить его не успел. А ведь тот жизнь ему спас. Свою тоже, но, как оказалось, ненадолго…

Неделю назад их маршевая рота сменила здесь, под Зайцевой Горой, стрелковый батальон, в котором к тому времени едва ли насчитывался взвод. А теперь и их пора было менять, потому что в атаку поднимать стало некого. И батальон, и их маршевая – все они лежали теперь на взгорке. Трупы на жаре за несколько часов раздувало, и в траншее нечем было дышать. Трупный запах, казалось, проник всюду, даже в землю, пропитав её через невидимые поры на несколько метров в глубину. Однажды, одурев от этого смрада, Нелюбин отрыл в своём окопе нишу и сунул туда, в свежую глину, голову, чтобы вдохнуть и подержать в себе ту земляную свежесть. Но и там воняло трупом. Проклятая высота. Она вся пропахла мертвечиной. Какая ж ты, ёктыть, Зайцева Гора? Зайцы живут в чистом месте. А тут… Вот как война загадила пространство, с отчаянием думал он.

А теперь, выходит, что отбегался по склону Зайцевой Горы и он, командир стрелкового взвода младший лейтенант Нелюбин. Ну и слава тебе, Господи, подумал он с отчаянием, ещё не зная, чем всё это кончится. Хоть в госпитале полежу. В тишине. В покое. Куда ж меня? Он приподнял голову. В висках гудело, как во время танковой атаки. Пошевелил рукой, ногой. Пока одними пальцами. Но вроде всё цело. Не только пальцы, а и руки слушаются. Туда-сюда ими поворочал, пошаркал по сухой, пыльной земле, изрезанной танковыми гусеницами и осколками снарядов. Живой. А подняться нету сил. Значит, какая-то важная жила порвана, догадался он, только пока непонятно, какая именно.

Божья коровка забралась на медаль, переползла на колодку, остановилась и попробовала взлететь. Открыла роговицы подкрылков, вздрогнула, затрепетала коричневыми, прозрачными, как слюда, крылышками. Но не улетела. Или что-то у неё не вышло. Или передумала. А может, тоже ранена, повредила крыло или что-нибудь важное в своём организме. Много ли ей надо? Вот и ползает теперь по мне, как по мёртвому камню, подумал Нелюбин и пожалел божью тварь: эх ты, козявка… И тут только обратил внимание на то, что орденская лента на колодке тоже распорота и держится на честном слове, может, всего на одной нитке, до которой осколок не достал. И тут непорядок, заволновался Нелюбин: так я вовсе награду потеряю. Может, и булавку повредило. Надо было перед атакой в карман всё сложить. Завернуть в носовой платок и прибрать подальше. Ведь всегда так делал. Медаль, она – что? А ничего. Железка, хоть и серебряная, так говорят. Жизнь за неё у смерти не выкупишь. В голодную минуту заместо сухаря даже не съешь. И вряд ли что за неё выменяешь. Но другого солдату за его работу, терпения и муки по уставу не положено. Значит, медаль надо беречь. Как оружие и иной шанцевый инструмент, который в солдатском деле просто необходим. И тут же спохватился, глядя, как божья коровка карабкается по махрам распоротой и конечно же испорченной орденской ленты, стал корить себя вот какими раздумьями: эх, Кондрат, Кондрат, всю жизнь ты о материальном пёкся, имущество пуще живого берёг, за утерянную обойму патронов, за фляжку или котелок солдата со свету готов был сжить. Оно так. И – правильно. Тем же уставом – бережь надёжней прибытка – и колхоз держал. Но человек-то не железка, и ценность его жизни никак не возможно ставить в один ряд с ценностью вещи, даже самой что ни есть нужной и дорогой. Оказывается-то, Кондратушка, не в хомутах и закромах вся-то человеческая суть, не в них, какой бы нужностью ни награждал их Господь и как бы ни завивались вокруг них обстоятельства жизни. Не в трудоднях суть живого человека. Даже такого черноземельного крестьянина, каким был ты, Кондратий Герасимович Нелюбин. А в чём же тогда? Вот лежит он, бывший довоенный председатель колхоза, отец троих детей, а теперь командир стрелкового взвода, которому совсем недавно присвоили первое офицерское звание младший лейтенант, валяется посреди исковерканной земли, сам похожий на кусок дёрна и на всю окрестную изуродованную и ни на что теперь негожую землю. Лежит с кубарями в петлицах, которые, может, уже и ни к чему ему в этой жизни. Из всех, кого не миновали здесь пули и осколки, видать, только один живой. Ещё дышит. Ещё не потерял способности соображать. Ещё может, если захочет, заплакать о себе. Остальные… Где они, остальные? Должно быть, ушли. То ли вперёд, то ли назад, за сухой ручей. И никому он уже не нужен. Разве только одной войне. Да и той, должно быть, уже в тягость его затянувшаяся жизнь. Придут ли за ним живые? И кто придёт, если это и случится? Свои? Немцы? Свои, видать, думают, что убит. Так же как и сержант Григорьев. Эх, жалко Григорьева. Хороший был командир отделения. Надёжный сержант во взводе – это, считай, три бойца плюсом…