Утром снова перебирались через разбитый мост на свою сторону. Курсанты карабкались по искореженным фермам, повисали в опасных позах над пропастью и удивлялись, как это вчера они под огнем смогли так быстро преодолеть этот мост и даже не заметили ни трудности, ни опасности. Кажется, только одна опасность и была — пулеметный обстрел.

По одному, по двое курсанты выбирались на волю из хитросплетений моста. На перекрестке группировались по взводам, поджидали товарищей. Были они угрюмы, неразговорчивы, наверное, вчерашний нелегкий штурм давал себя знать.

Склонив голову, усталой походкой вышел Бодров, увидел Гурина, подошел, поздоровался, глядя в сторону.

— Живой?..

— Да я-то живой… — сказал он.

— А кто?..

— Толю Краюхина… Мина прямо в него попала. Лучше б я этого не видел. Как нарочно…

— Ты-то при чем?

— Совесть мучит: вчера я напустился на него… А он, наверное, чувствовал… Все-таки у человека есть предчувствие…

— Много погибло?

— Да нет, — сказал Виктор. — Думал, будет больше. Во взводе всего трое ранено, да вот Толю — насмерть… А по батальону? По батальону, наверное, много полегло?

— Не знаю еще…

Виктор увидел своих, поторопился во взвод, а Гурин повернулся, хотел было идти в штаб, но тут от моста на площадь стали подниматься пленные немцы, и он задержался. Курсант-конвоир остановил передних, ждал остальных, которые все еще перебирались через мост.

Гурин засмотрелся на пленных. Вчерашние отчаянные враги стояли понуро, испуганно поглядывали в сторону курсантов, которые теперь тоже с любопытством рассматривали побежденных.

Откуда ни возьмись из-за угла показался Шульгин. Как всегда в расстегнутой шинели, он шел своей торопливой походкой, будто спешил куда-то на срочное задание. Гурин заметил у него на погонах новенькую четвертую звездочку, хотел было поздравить его с новым званием, но капитан, завидя пленных, заулыбался злорадно и направился к ним, будто узнал давних своих знакомых недругов.

— А-а! Вояки! — говорил он ехидно и на ходу расстегивал кобуру. — Ну-ка, дайте мне хоть одного гада кокнуть! — Он подошел к пленным и, грозя пистолетом, стал вытаскивать одного, другого в сторонку, но те упирались, жались друг к другу. И тут, преодолев мост, на площадь поднялся еще один пленный. Шульгин увидел его, подбежал к нему, закричал:

— Хенде хох!

Тот, ничего не понимая, поднял руки, поглядывая то на своих, то на курсантов.

— Ну что, гад, отвоевался? — все с той же ехидной улыбочкой спросил Шульгин.

— Нихт ферштеен…

— А я тебе сейчас… твою мать, все объясню! — И Шульгин стал тыкать стволом пистолета ему в грудь. — А я вот тебе сейчас капут сделаю. А? Трясешься, гад?

Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы не комбат. Увидел, закричал строго:

— Капитан, вы что, с ума сошли? Оставьте пленного!

Шульгин обернулся, посмотрел на комбата с улыбочкой.

— А ты на меня, майор, не кричи: я ведь не курсант.

— Попрошу вас не «тыкать»! Извольте соблюдать субординацию! — Майор был разъярен. Гнев душил его, и он, переждав паузу, спросил: — Вы где были вчера вовремя штурма крепости?

— Я выполнял особое задание.

— Какое?

— По этой части я вам не подчинен и не обязан докладывать.

— Да, поторопился я со званием. Вы, оказывается, не только трус, но и лжец! Я разговаривал с майором Крыловым — никто не давал вам никакого особого задания. И вообще он возмущен такой вашей активностью. Мне тоже вы плохой помощник. Так вот, капитан. Как заместитель — такой вы мне в батальоне не нужны. О вашем поведении я сейчас же доложу командиру полка, — майор повернулся и быстро ушел, нервно подергивая раненым плечом.

— Эх, капитан! — проговорил кто-то из группы курсантов. — Если ты такой горячий и так ненавидишь немцев, надо было вчера приходить к крепости: ух, навоевался бы!..

Шульгин в ответ только головой недовольно повел, повернулся и пошел прочь.

На другой день Шульгина в батальоне уже не было.

Майора Кирьянова Гурин застал в штабном подвале, в своем отсеке. Он укладывал бумаги в железный ящик, но, увидев Гурина, прекратил это занятие:

— Ага, явился!.. Давай-ка собирай все вещи. И бумаги Бутенко — тоже… Теперь тебе придется взять на себя и хозяйство парторга…

— Как парторга? А что с капитаном?

— Ты разве не знаешь? Ранило его… Тяжело… В госпиталь отправили еще вчера…

— Ранило?.. Я видел его в траншее. Прибежал — про Кутузова рассказывал.

— Да, видел и я его… Бегал, дух поднимал… — Майор прошелся задумчиво по узенькому подвальному отсеку, остановился. — Жаль капитана. Хороший был мужик. Смелый и душевный…

«Очень жаль… Мне особенно будет недоставать его: он был проще майора, доступнее; мне было с ним легко…»

— Н-да… — вздохнул майор. — На вашем участке тоже, говорят, не легко было?

— Да… Минометами так дубасил…

— Землин рассказывал: не легко… — Он помолчал. — Так что присматривай и за партийными делами… Пока пришлют нового парторга…

Батальон вернулся в лагерь.

А неделю или полторы спустя, забежав по делам в штаб батальона, Гурин застал там непомерно надутого Кузьмина и необыкновенно веселого начальника штаба. Вокруг писаря на столе вровень с его головой лежало несколько стопок аккуратно нарезанных бланков, и он, высунув язык, заполнял их. На приветствие Гурина Кузьмин никак не ответил, разве что еще ниже склонил голову и еще усерднее стал что-то писать. Капитан Землин, наоборот, увидев Гурина, заулыбался, вышел из-за стола, потирая руки:

— Ага, комсорг. Кстати пришел!.. Ну-к, Кузьмин, дай-ка его бумагу!

— А я ему еще не выписал. Пусть сам себе надпишет, — и, сняв с одной стопки листок, он положил его на край стола.

— Кузьмин! — построжал капитан. — Нехорошо!

Гурин хотел было посмотреть, что там за бумага такая, но капитан заслонил собой кузьминский стол и отстранил его рукой:

— Стой. Стой на месте. — И, подойдя к Кузьмину, подложил листок ему под нос: — Ну-к, самыми красивыми буквами нарисуй ему!.. — Капитан ногтем большого пальца пригладил усы.

— Вот еще! — ворчал Кузьмин. — Мне вон сколько надо их выписать! Будто сами неграмотные…

— Пиши, пиши, Кузьмин, не балуй!

Кузьмин написал старательно что-то на бланке и отдал капитану. Землин обернулся к Гурину, подняв руку с листком, торжественно сказал:

— Принимай, сынок! Это тебе благодарность товарища Сталина за Кюстрин!

Ничего не понимая, Гурин растерянно улыбался.

— Держи, ты заслужил ее! — и капитан вручил ему грамотку величиной с четвертинку листа. Гурин взглянул на нее — хорошая мелованная бумага, на ней типографским способом отпечатан текст приказа. В свободных двух строчках каллиграфическим — кузьминским почерком фиолетовыми чернилами вписаны звание и фамилия Гурина. И все это было обрамлено красивой виньеткой, которую венчал посередине вверху цветной портрет И. В. Сталина в маршальской форме.

Гурин держал листок двумя руками, читал и перечитывал текст и от волнения не мог понять его. Шутка ли — первая награда! Да еще какая! Благодарность от самого товарища Сталина! Он так растрогался, что ответил капитану совсем не по-военному, а осипшим вдруг почему-то голосом проговорил тихо:

— Спасибо!.. — В горле запершило, в носу предательски защекотало.

Только дома наедине с собой он рассмотрел как следует грамотку и медленно, смакуя каждое слово, прочитал текст: