— Вы, наверное, любите животных? — угадала Шура.
— Очень! — признался Василий. — Мальчишкой держал голубей, кроликов. Мать ругалась, а я — свое… А этих синиц, щеглов зимой ловил десятками. До весны держал, потом выпускал на волю.
Они стояли под развесистой елью, как под плотной крышей: там где-то, на воле, шел снег, а над ними — ни снежинки: тихо и сухо. Оседлав своего любимого конька, Гурин рассказывал Шуре разные случаи из своей голубиной эпопеи. Она внимательно слушала, а он вдруг осекся: «Дурак! Мальчишка! Ух как ей интересны твои голуби!»
— Ну-ну?.. Почему вы вдруг перестали рассказывать? Вы очень хорошо рассказываете, интересно.
— Правда?
— Правда. Чудной вы какой-то… — Она смотрела на Гурина, мягкая улыбка все время озаряла ее лицо. Глаза блестели, а реснички призывно помаргивали. — И, наверное, добрый?
— Не знаю.
— Добрый, — уверенно сказала она, — и совестливый.
— Это верно. Самоед страшный, ненавижу из-за этого себя, житья нет, — искренне признался он.
Шура рассмеялась:
— Чудной! — и ямочка ее еще сильнее обозначилась, и реснички захлопали, как крылышки.
А он смотрел на нее и думал: «Вот если бы я был посмелее да поувереннее в себе, как бы я сейчас поцеловал тебя, Шурочка, вот в эти твои яркие губки, которые я так близко вижу!.. В эту ямочку на твоей щеке, твои реснички…» От одной этой мысли во рту вдруг сделалось сухо, и он, облизнув губы, вздохнул.
— О чем вы сейчас подумали? — торопливо спросила она.
Гурий встрепенулся:
— Так, ни о чем…
— Неправда…
— Сразу как-то о многом… Одним словом не скажешь… Да и не надо… Не могу.
Она опустила глаза, сказала обиженно:
— Что-нибудь плохое подумали…
Нет, наоборот, хорошее, Но не надо… Не смогу я все равно об этом сказать. В другой раз. Хорошо? И простите меня, пожалуйста.
— За что? — она опять подняла глаза, улыбнулась доверчиво. — Смешной… — Шурочка оглянулась: — Уже поздно. Темнеет как быстро. И синички нас оставили, улетели куда-то.
Они дошли до лагеря, остановились.
— До свидания, — Шура выпростала из перчатки руку, подала Гурину.
— Ой, какая рука холодная! — удивился он. — Совсем вас заморозил. Плохой я кавалер.
— А мне нравится, — сказала она. — До свидания.
Отошла на несколько шагов, оглянулась:
— Вася, дайте мне ваши стихи почитать?
— С удовольствием!
— Приносите… завтра…
— Хорошо.
В конце декабря состоялся очередной выпуск сержантов и быстрый набор новой группы, поэтому Гурин и Боярская несколько дней не встречались. Но она почти каждый вечер звонила ему по какому-нибудь делу. Ему уже становилось неудобно перед замполитом и парторгом, когда часу в десятом вечера вдруг прибегал связной и говорил:
— Товарищ старший сержант, вас к телефону. Комсорг из пулеметного просит.
Капитан ободряюще подмигивал, а майор щурился и хрипел с отеческим осуждением:
— Влюбилась девка. Определенно влюбилась.
— Да ну, влюбилась… — отмахивался Гурин, краснея, и бежал к телефону.
А под Новый год она позвонила днем:
— Вася, с наступающим! Ты знаешь, что я надумала? Хорошо бы нам Новый год встретить вместе?
— Но как?.. — растерялся он и вдруг выпалил: — Приходи к нам? Тебе все-таки проще…
— Ой, что ты! У вас замполит очень строгий.
— Да нет. Это он с виду только такой.
— Ну хорошо, — согласилась она. — После отбоя приду.
Гурин возвратился в землянку и только здесь стал соображать, как сказать своим, что он пригласил гостью: как они к этому отнесутся? Наверное, надо было с ними посоветоваться. А может, ничего не говорить? Пусть придет, будто случайно… Не выгонят. А хорошо ли? Шуру подведет, в неловкое положение ее поставит…
— Шурка звонила? — спросил капитан.
— Да.
— Ну и какую она тебе задачу задала, едрит ее в корень? Почему такой растерянный?
— Я, наверное, глупость спорол, товарищ капитан… Она предложила вместе встретить Новый год, а я взял да и пригласил ее к нам. Как-то так сразу вырвалось…
— Почему же это глупость? Хорошо сделал!
— А как майор на это посмотрит?
— А майор что, не человек? Едрит его в корень — глупость! Какая же это глупость? Выпить и закусить у нас найдется. А что еще надо?
— Майора боюсь…
— Не бойся! Я его подготовлю сам.
Когда к ним в землянку постучалась Шурочка, у них уже был идеальный порядок и вполне праздничный вид: у самого окошка прямо в землю была воткнута елочка, украшенная мелкими гирляндами из газеты и усыпанная маленькими звездочками и ромбиками из шоколадной фольги. Это постарался сам майор — он оказался искусным мастером на такие поделки и вырезал все маленькими трофейными ножничками для ногтей. Делал он это увлеченно — видать, вспомнилось довоенное время, дом, детство. Рассказал, какие он мог штуки творить, — показал бы, да жаль, нет ни материала, ни условий. Он мог бы сделать грибки, но для этого надо размачивать бумагу и иметь краски; он мог бы сделать ведерочки, лукошки, двусторонние звездочки, но для этого нужны тонкий картон, клей и опять же краски; он мог бы сделать саночки, на каких раньше катались на масленицу, но для этого нужно иметь фанеру, кипящую воду, чтобы распарить листочки фанеры, и столярный клей; он мог бы наделать золотых орешков, но для этого надо иметь обыкновенные орешки и «золотую» фольгу.
— Орешки — самое простое дело: обернул фольгой, разровнял складки — вот тебе и «золотым» стал орешек.
— Вы, наверное, хорошим пионервожатым были? — спросил Гурин.
— Был! Был и пионервожатым! Только давно это было. А последнее время я, братец мой, работал на Дону вторым секретарем райкома партии.
— И уже игрушки не делали?
— Как же не делал? Делал! Перед Новым годом такой дым коромыслом в доме поднимался — хоть святых выноси. Целая фабрика открывалась. Жена обычно ругается, а ребятишкам радость. И я с ними тоже радуюсь. Сделаем какую-нибудь штуковину — любуемся, ребята несут ее матери, смотришь — тоже заулыбалась, радуется нашей работе. А нам лучшей награды и не надо. Меньшой бежит, сообщает по секрету: «Пап, мамке понравилось, сидит улыбается. Подарим ей?» — «Подарим», — говорю. «Сейчас?» — «Давай сейчас».
Бутенко и Гурин слушали майора, а сами стол готовили: газетами застлали край капитановой койки — она всех удобнее — в центре. Открыли тушенку, сала нарезали, хлеба. Кружки вытерли. Одной не хватало, капитан вызвался пить из крышки от котелка. На середину «стола» укрепили в пустой консервной банке белую стеариновую свечу. Есть будут ножами и ложками. Для гостьи приготовили трофейную немецкую складную ложку-вилку…
Шурочка вошла в землянку, растерянно улыбаясь, поискала глазами майора, козырнула:
— Товарищ майор, разрешите?.. Я по вопросу обмена опытом комсомольской работы…
Майор засмеялся раскатисто:
— Знаем мы ваш обмен!.. Милости просим, товарищ младший лейтенант Шура, — он пожал ей руку.
— О, вы знаете, как меня зовут!
— А кто теперь у нас в батальоне вас не знает! — сказал капитан и тоже протянул ей руку.
— Ну, что затаился? — кивнул майор на Гурина. — К тебе за опытом, ухаживай за дамой.
— Раздевайтесь, Шура, — проговорил Гурин.
— Эх, молодежь! — крякнул майор. — Утром не поднимешь, вечером не найдешь. Разрешите, Шурочка, вашу шапочку. Так. Вашу шинельку… Вот, — майор отобрал все это у нее, повесил на гвоздь поверх своей шинели. — Садитесь, пожалуйста, — похлопал он ладонью рядом с собой. — Вот так. А вы, мужики, вдвоем на комсомольской постели устраивайтесь. Правильно я распорядился? — спросил он у Шуры. — Возражений нет?
— Очень даже правильно! — в восторге воскликнула Шура.
— Ну что, братцы? — капитан Бутенко дотянулся, рукой до бутылки. — Надо проводить нам старый год. Он все-таки был неплохим, принес нам много радостного. Помянем его добром. — Бутенко разлил водку по кружкам, плеснул себе в крышку. Посмотрел и еще добавил.
