— Есенина? — сказала она не очень уверенно.

— Да. А вот еще мои любимые.

С первой же строки она встрепенулась, хотела сказать, что она знает, чьи это стихи, но так и не прервала его, дослушала до конца. Вздохнула:

— Как умели любить раньше!..

— Почему только раньше? А теперь?

— А вы любили?

— Любил, — сказал Гурин уверенно. Она взглянула на него с любопытством. — Да, любил, — повторил он, словно вызывал ее на какой-то поединок.

— Ну и что?

— А ничего… Она вышла замуж.

— А вы?..

— Что я?.. — Его подмывало признаться, что он любил еще Марысю, но почему-то не посмел. Вспомнил Марысю, и сладко-тоскливо заныло сердце, силился вспомнить лицо ее и не смог. Вспомнились только блестевшие в ночи большие глаза да ее жадные горячие поцелуи.

— О чем вы?.. — спросила Боярская.

— Так… — и он начал читать:

Она слушала внимательно, лицо ее погрустнело.

— Вы хорошо читаете, — похвалила она, когда он кончил.

— Стихи хорошие.

— Стихи — да. Но и… Я ведь их знала еще в школе, учила, а как-то они до меня вот так не доходили. А сейчас услышала — все по-другому, — она снова посмотрела пристально на Гурина.

Наконец их бричка-тарахтуха, погремев по городской мостовой, остановилась возле двухэтажного кирпичного здания, и они попрыгали на дорогу, стали отряхиваться. Бородулин взял левую лошадь за уздечку и отвел свой дилижанс во двор, в затишье, где уже стояло несколько разнокалиберных повозок.

По каменным ступенькам они поднялись на крылечко, Бородулин открыл дверь и пропустил вперед Боярскую. Гурин остановился, уступая ему дорогу, но тот, не отпуская дверь, кивнул ему: «Давай, мол, проходи, без церемоний». Гурин прошел вслед за Боярской в довольно просторный вестибюль. Здесь было тепло, светло. Давно он уже не бывал в таких помещениях — что-то напоминало ему его новую школу.

В вестибюле к ним подошел улыбающийся молодой капитан. Он весь был какой-то свеженький и чистенький, будто только что из бани. Каштановые густые волосы его завивались в мелкие колечки и блестели, как у новорожденного барашка.

— Учебные прибыли! Очень хорошо! — Он подал Боярской руку, потом Бородулину.

Гурин топтался несмело позади них, догадывался, что это какой-то их непосредственный начальник, и лихорадочно соображал, как ему представляться, по всей форме докладывать или можно повольнее. Пока он соображал, капитан сам протянул ему руку:

— А вы, наверное, Гурин?

— Так точно!

— Будем знакомы: капитан Шурыгин, помощник начальника политотдела по комсомолу.

— Наш непосредственный начальник, — пояснила Боярская. Она уже сняла шапку, тряхнула головой и рассыпала по плечам пышные волосы. Щечки ее пламенели с мороза, и ямочка на левой щеке то появлялась, то исчезала, словно сигнальная лампочка.

— Верно, — подтвердил капитан, не выпуская руки. Он пытливо всматривался Гурину в глаза, не забывая в то же время бросать короткие взгляды на Боярскую и отвечать ей улыбкой на улыбку. — Много слышал о вас хорошего, майор Кирьянов все уши мне прожужжал.

Гурин покраснел, не зная, куда глаза девать, машинально взглянул на Боярскую. Та подмигнула ему ободряюще.

— Рад, рад! — продолжал капитан. Увидел вновь прибывших, тряхнул Гурину руку напоследок, сказал: —После совещания не исчезайте, зайдите ко мне. Хорошо?

— Хорошо.

— Проходите в зал, садитесь.

В зале уже было много народу, в основном офицеры — лейтенанты и младшие лейтенанты. Кое-где краснели широкими лычками на погонах старшины. Гурин искал хоть одного старшего сержанта. Увидел в дальнем углу и обрадовался, стал чувствовать себя здесь смелее.

…В расположение Гурин вернулся поздно, после ужина. Нагруженный плакатами, брошюрами, бланками «боевых листков», он с трудом открыл дверь в землянку, свалил весь багаж на свою постель.

— Ох ты! Едрит твою за ногу! — воскликнул капитан Бутенко и принялся рассматривать брошюры. — Долго вас там мурыжили. Майор уже начал беспокоиться, пошел звонить в минометный Бородулину. Вы вместе ехали?

— Вместе. Так я побегу, доложусь майору.

— А он и сам вон уже идет, — сказал капитан. — Ладно, поговорим после. Наверное, голоден? Беги на кухню.

Подхватив котелок, Гурин помчался.

Повар драил котел кирпичом, поднял на него удивленное лицо:

— Во! А на вас никто расход не заявлял…

— Не заявлял? — зачем-то переспросил Гурин.

— Ну, а что же они там, в роте? Не знают, где их народ? — возмущался повар.

— Я сам виноват… — сказал Гурин. — Уехал и никого не предупредил. Ладно, переживем! — добавил он бодро. — Не помру.

— Подожди, старший сержант, — остановил его повар. — Как же спать на голодный желудок? Цыгане приснятся. — Он открыл ящик, достал оттуда банку тушенки и, как колбасу, разрезал ее пополам большим ножом, отдал одну половинку Гурину. — Бери. Хлеб есть?

…Увидев пустой котелок, Бутенко возмущенно спросил:

— Что, не оставили?

— Сам виноват, — сказал Гурин. — Уехал и никому не сказал…

— Нет, это дело надо отрегулировать. Слышь, майор? Без ужина наш комсорг. Надо это дело отрегулировать: ему часто придется в политотдел мотаться, а там ведь не кормят.

Майор лежал на своей постели, подвинув к себе свечу, листал какой-то журнал. Посмотрел на Гурина, усмехнулся:

— Утром пойдешь к старшине, комбат дал ему указание насчет тебя.

В батальоне уже несколько дней работал новый старшина, но Гурин его еще ни разу не видел. Как-то было не до него. Других забот по горло: комплектовал ротные комсомольские организации, сколачивал группы во взводах, проводил собрания, выискивал ребят, способных выпускать «боевые листки», назначал агитаторов, инструктировал их, снабжал литературой. К старшине же у него никаких дел не было. Он, правда, и раньше, и к Васе Богаткину, не часто заглядывал, только когда по делу: получить боеприпасы на взвод, поменять курсантам обмундирование, взять перед баней чистое белье. Теперь же Гурин обеспечивал курсантов совсем другим оружием, к которому старшина не имел никакого касательства. Правда, сам Гурин по-прежнему числился в списках первой роты, и паек на него, как и раньше, выдавали в первый взвод. После дележки Зайцев хранил его у себя, в свободную минуту Гурин забегал в землянку и забирал у него свой хлеб, сахар…

К старшине Гурин бежал, как к девушке на свидание: он догадывался, о чем комбат распорядился: поменять сапоги, шинель, «облегчить» его вооружение. Особенно волновало Гурина последнее — неужели выдадут пистолет?..

Старшинская каптерка, сколоченная из старых досок, походила на деревенский сарайчик для дров. Дверь в нее была открыта, возле нее стоял часовой.

— Старшина здесь? — спросил у него Гурин.

— Здесь, — кивнул тот в черную дыру двери.

— Товарищ старшина! — крикнул он весело в тайное нутро каптерки. — По приказанию командира батальона прибыл в ваше распоряжение. Комсорг батальона старший сержант Гурин.

Внутри где-то там что-то завозилось, засопело, и на свет показался старшина… Грачев.

— Грач? — удивился Гурин, и бодрое настроение его вдруг куда-то улетучилось, словно он наткнулся на неприятельскую засаду. — Определенно: мир тесен…

— Это ты, Гурин? — поморщился старшина, словно ему в нос горчицу сунули. — То-то думаю: где-то я, кажется, уже слышал такую фамилию?..

— Слышал, слышал… Я — Гурин, тот самый…

— А ты живучий!

— Ты хотел, чтобы было наоборот?

Что-то сообразив, Грачев сказал без злобы в голосе:

— Мне-то что?..

— Ну как же! Теперь вот нам придется говорить.

— О чем?

— Не знаю. Ты обещал. Помнишь, сказал мне: «Когда будешь заходить на третий круг, тогда поговорим». Я как раз на третьем круге.

Грачев покосился на часового, мол, не стоит при подчиненных, а Гурину сказал: