— Какую ерунду? Я ведь тоже что-то соображаю. У меня, например, и другой план имеется, — он постучал себя по лбу. — Раз уж такая заварушка пошла и мы столько людей положили и столько всего пережили, — удавить всех гадов — фашистов, капиталистов — и установить везде советскую власть. Че дурака валять? Установить, и все. Кто будет возражать? Никто. Мы кровь свою за это пролили.

— Загнул!

— А ты что, против, чтобы все были советскими?

— Кто же против! Не против, — улыбнулся Зайцев. — Только ты загнул, брат! Великий ты стратег, Харламов!

Бабье лето продержалось недолго, уже на третий день небо затянуло тяжелыми свинцовыми тучами, подул ветер, зачастили дожди. Однако занятия не прекращались. Как на фронте в любую погоду солдаты не покидали окопов, шли в наступление или оборонялись, так и курсанты при любой хляби делали свое дело, — отрабатывали темы: прорыв обороны противника, ночной бой, бой в населенном пункте, уличный бой в крупном городе. Программа была уплотнена до предела — наверстывали время, упущенное на перебазировку. С занятий возвращались усталые до изнеможения. Курсанты ворчали:

— Уж лучше на передовую — там хоть не гоняют так и харч получше.

— Скорей бы выпускали нас, что ли…

И выпуск не заставил себя ждать — он пришел в свое время, которое было заранее назначено там где-то, в штабе армии.

В батальон приехали «покупатели» из частей, и снова под духовой оркестр группу за группой провожали вчерашних курсантов, а сегодня — младших командиров: в новых погонах с красными нашивками они четко отбивали шаг, проходя мимо батальонного начальства, и уходили навсегда. Проводы эти были грустнее обычных: состав этот пробыл вместе дольше других, свыклись, сдружились…

Ушли из батальона на этот раз и старшина Вася Богаткин, и старший сержант Коля Хованский. Богаткин, прощаясь, сообщил, что он сам давно просил майора отпустить его в свою часть и тот наконец согласился. За время службы в батальоне Гурин мало общался с Богаткиным, но знал, что парень он честный и порядочный, и потому, когда стали прощаться, Гурин обнял его по-братски.

— Прощай, тезка!

— До свидания, друг. — Старшина посмотрел на его сапоги, махнул рукой: — Что ты за человек? Ну пришел бы, сказал — я бы тебя обул по-человечески. Хоть бы вспоминал добром!

— Ничего, Вася! Дотопаю и в этих до Берлина! А тебя я и так добром буду вспоминать.

Хованский уходил после всех и как-то неожиданно. Они уж собирались идти за новым набором, когда его вызвали в штаб батальона. Оттуда он пришел с новым предписанием и объявил:

— Ухожу!

— Куда? Опять связным? — удивился Гурин.

— Нет, что-то другое… А что — сам пока не знаю. Напишу потом. — Он быстро собрался, и Гурин проводил его до шлагбаума.

— Пиши, Коля! — крикнул он ему вслед.

Тот оглянулся, кивнул и зашагал в село — там размещался штаб полка.

— Проводил? — встретил Гурина Максимов. — Жалко ребят… Всякий раз так… Привыкнешь и потом провожаешь, будто родных. Сколько я их уже проводил! А встречал потом очень редко… Хорошие ребята были, верно? Разве что Харламов…

— Да и тот пообтесался.

— Ну конечно. Каким пришел и каким ушел! Ладно, отдыхай, утром пойдем на пересыльный за новыми.

— А где Зайцев?

— Все оставшиеся сержанты в наряде.

Гурин вошел в пустую и казавшуюся теперь такой просторной землянку, повалился навзничь на солому, уставился в потолок, откуда свисали пожухлые, свернувшиеся в трубочки и почерневшие ивовые листочки. В землянке было прохладно, печурка не топилась, но заниматься ею не хотелось — одолела тоска. Еще один выпуск ушел… Ушел Богаткин, Хованский, а он опять остался в учебном. Зарекомендовал себя. «А может, приспособился?» — упрекнул себя Гурин: ведь на этот раз он даже и не просил, чтобы его отправили в часть, постеснялся: один раз объяснили, сколько можно! Начальство знает, что делает. «А вот Богаткин сказал, что он настоял на своем… Ненавижу себя, ненавижу! Нет во мне ни силы, ни воли, сплошная раздвоенность. Тряпка, слюнтяй!..» — ругал себя Гурин.

Перевернулся вниз лицом, зарылся головой в солому.

Кто-то тронул его за плечо. Он поднял голову — рядом сидел Максимов.

— Что случилось?

Гурин молча смотрел на него: зачем он спрашивает? Ведь он все равно не поймет…

— Эх ты, самоед несчастный… — сказал Максимов. — Разве можно так терзать себя? И за что? Опасный ты, оказывается, человек… Для самого себя опасный. Тебе нельзя одному без дела оставаться. — Лейтенант нахмурился, построжал: — Приказываю: нарубить дров и затопить печурку. — Помолчал, добавил: — Письмо матери напиши, давно ведь не писал? Мне тоже кой-кому надо написать, дай, пожалуйста, хорошей бумажки. Осталась еще или всю раздал?

— Есть…

— Дай два листочка.

Гурин открыл полевую сумку, вытащил несколько листов.

— Много, — лейтенант отложил половину. — Это тебе… И прекрати, пожалуйста, нюни распускать. Слышь?.. Сейчас же затопи печь, холодно. Зайцев из наряда придет…

— Хорошо… — Гурин достал платок, вытер глаза, нашел под соломой топор, вышел на волю.

На другой день уже скучать было некогда — перед ним стояла новая группа будущих курсантов. Знакомился он с ними и удивлялся: как все похоже, как все повторяется! Такая же разношерстная, неорганизованная толпа, как поначалу были и те, которых вчера выпустили, — кто еще в летнем обмундировании, кто уже в зимнем, такая же госпитальная вольница и фронтовая бравада, те же вопросы: «А гоняют сильно? И строевой занимаются?!» Те же требования: «Отправьте меня в часть!» Найдется, наверное, и бузотер. Сейчас выделяется маленький солдатик с медалью «За отвагу» — Гурин видит ее на его гимнастерке: шинель у солдатика расстегнута нараспашку, как у старшего лейтенанта Шульгина. Медаль хорошая, Гурин бы такой тоже гордился. Зовут парня Николай Хохлов. Коля еще совсем мальчик — круглое личико, нежное, губки по-детски пухленькие, носик пуговкой.

— Какого года?

— Двадцать шестого, — отвечает Хохлов.

Коля отчаянный «окальщик», даже в тех словах, где, кажется, никак нельзя окнуть, он все равно умудряется это сделать.

— Волжанин, что ли?

— Ну!.. Ни к чему допрос! Я все одно сбегу в свою часть! — у него получается: «сбегу».

— Сбежишь — будешь считаться дезертиром, под трибунал попадешь.

— Я — автоматчик! — заявляет он гордо.

— Мы коллеги: я тоже автоматчик, — говорит ему Гурин.

Коля смотрит на помкомвзвода с недоверием, морщится.

— И еще у нас в батальоне есть автоматчик: лейтенант Исаев, командир разведвзвода. Мы вместе с ним были на фронте, он командовал ротой автоматчиков.

— Это меня не касается. Хочу в свою часть, и все тут.

— Ты в нее и попадешь, только придешь чуть позже и в звании младшего командира.

— Да будет тебе, Коля, — пряча улыбку, уговаривает его сосёд — рослый солдат-богатырь Иван Гмырев, сибиряк. — Побудем в тылу, посмотрим, что к чему. Ты же даже бабы, говорят, еще не видел, а тут, может, и увидишь.

— Как не видел? — всерьез обижается Коля. — Сколь хошь! Поболе твоего!

— Нет, не просто там со стороны, а близко, понимаешь? Не видел ведь?

— Ну? Видел!

— Брось трепаться!

— Видел! Говорю тебе — видел. Старший брат мои женат… Видел… Ну?..

Общий хохот не дал Гурину расслышать, что сказал дальше Коля Хохлов. «Ничего, Коля — не Харламов, просто потешный мальчик, петушок», — отмечает для себя Гурин.

Досмотреть Колин «спектакль» Гурину не дал связной — его срочно зачем-то вызвал комбат. Гурин передал список Зайцеву, а сам побежал в штаб батальона, гадая на ходу, зачем он понадобился комбату.

В штабе было почти все батальонное начальство, за исключением комсорга Лукина и старшего лейтенанта Шульгина. Был здесь и гуринский командир роты капитан Коваленков.

— Товарищ майор, по вашему приказанию…

Майор не дал Гурину договорить, остановил кивком.

Гурин, опустив руку, стоял у двери, ждал. Наступила минутная пауза. Тогда комбат посмотрел на Кирьянова, и тот подошел к Гурину.