— Унтер-офицер, — пояснил ему Хованский.

— А! — Он посмотрел внимательней на погоны, проговорил: — Так, так…

Пока целовались, разговаривали, вокруг собралась толпа. Старики, дети, мужчины, женщины смотрели на приехавших, улыбались. А из дальних концов села все бежали и бежали любопытные.

— Зайдите в дом, отдохните, покушайте, — пригласил их старик, указывая на ворота.

— Некогда нам, папаша, торопимся. Нам бы водички попить.

— Это можно, — и он крикнул через головы толпы что-то по-молдавански, там метнулась во двор молодица и вскоре вернулась с кувшином и двумя кружками. Гурин и Хованский взяли кружки, подставили под горлышко кувшина. Смущаясь, молодица налила им в кружки темно-красной, похожей на компот жидкости. Гурин так и думал, что молодица принесла им компота. И только когда отпил немного, понял, что это что-то не то. По запаху догадался.

— Это вино, папаша?

— Да, — кивнул тот довольный.

— Хорошее, — похвалил Хованский. — И главное, холодненькое.

— Пьяные будем? — сказал Гурин.

— Нет, — засмеялся старик. — Это молодое вино.

— Виноградный сок, — добавил Хованский. Как житель юга, он считал себя знатоком в этом деле. И снова подставил кружку под горлышко кувшина.

— Сок, сок, — подтвердил старик.

Гурин допил свою кружку не сразу. В груди приятно запекло, настроение сделалось благодушным, хотелось всех обнять, приласкать.

Позади них вдруг ударил бубен, заиграла скрипка и полилась задорная молдовеняска. Оглянулся Гурин, а там уже образовался большой круг. Положив друг другу руки на плечи, с притопами, с выкриками, самозабвенно неслись в танце селяне.

Музыканты — сухощавый старик со скрипкой и молодой паренек в национальной жилетке с бубном — играли серьезно, ни на кого не глядя. Старик даже глаза закрыл и изгибался в такт музыке, скрипка его пела голосисто и разборчиво.

Танцующие стали приглашать в круг и гостей — кивали, манили руками, и по глазам было видно, что им искренне хотелось, чтобы солдаты приняли участие в танце. Хованский не выдержал, передал Гурину повод.

— Пойду?

— Иди, ты должен суметь — артист ведь.

Не прекращая танца, две молодицы разорвали коло, положили Хованскому руки на плечи — и понесся солдат по кругу. Селяне в постолах, а он в сапогах — тяжело ему, но Хованский быстро приловчился к общему ритму, топает в такт со всеми, пыхает пыль из-под сапог. Оглянулся, довольный, на Гурина, крикнул:

— Пойдем!

— Пойдем! — подхватили молдаване, потащили и Гурина в круг.

Передал Василий кому-то поводья, вскинул руки на плечи двум чернявеньким молдаванкам, они обхватили его шею, и он сначала невпопад, потом лучше, лучше, осмелел и пошел — топ-топ под барабан, зырк-зырк под скрипочку на молодиц. Они улыбаются, подмигивают — задорят.

Веселый, какой-то огневой танец! И нет ему конца.

Гурин первый сдался, потом Хованский — отошли в сторонку, вытираются платками, а народ хлопает им, радуется. Танец же не прекращается, музыканты неутомимы.

Подошел старик, пригласил:

— Просим вас…

Народ расступился, и гости оказались перед столиком, накрытым чистой вышитой скатеркой. На нем в тарелках разложены брынза, мясо, мамалыга, две вилки, кувшин и кружки, наполненные вином.

— О, ну зачем? — Гурин оглянулся на Хованского.

Тот только руками развел.

Есть им совсем не хочется, они перед селом опорожнили банку тушенки. Знали бы такое дело… Пить охота.

— Пожалуйста, пожалуйста, — хлопотал старик.

Делать нечего, обижать хозяев нельзя — едят брынзу, похваливают. Она и впрямь хороша — солененькая. Запивают холодным вином.

— А ведь нам пора, Коля? — сказал Гурин.

— Да, пора, — встрепенулся тот.

— Если бы у нас был в запасе хотя бы денечек!

— Не говори!

Наконец они стали прощаться с гостеприимными молдаванами: ближним пожимают руки, дальним машут приветливо. Старик указал им направление на Кишинев, и они под эскортом голопятой мальчишеской гвардии покинули село.

На душе у Гурина было легко и торжественно, и он запел:

— Хорошо ехать в тыл… — проговорил Хованский с упреком, и веселость с Гурина будто ветром сдуло, вина вдруг сдавила сердце: сколько ребят полегло, чтобы кому-то другому светило солнце, пели перепела, пахли яблоки, женщины угощали вином, целовали и благодарили за освобождение… «Они полегли, а мы пожинаем плоды победы. Несправедливо?..»

— А ты знаешь, Яша Лазаренко погиб…

— Не может быть! — вскрикнул Хованский.

— Погиб…

— Как? Где?

— На переправе.

— Ай-ай… Какой парень был! — И заключил с горечью: — Эх, вы…

Долго ехали молча.

Завидев на горизонте село, Хованский кивнул:

— Заедем, попьем? Жажда мучает…

— Попьем! — неожиданно согласился Гурин. Они дернули поводья и поторопили лошадей в сторону села.

Их встретила пожилая темноглазая женщина. И, как ожидали, вместо воды подала вина. Пока они пили, женщина смотрела на них ласково и грустно. И было в ее образе что-то похожее на мать Гурина — такие же запавшие в темные ямки глаза, такая же грусть в них.

— Мама, — сказал Гурин.

— Мама, — кивнула она.

Гурин поднялся в седле и, вытащив из-под себя одеяло, протянул ей.

— Возьми, мама…

Женщина стала отказываться, отмахивалась руками — не надо, мол, зачем, но он настаивал, и она взяла, благодарно закивала головой.

Хованский тоже выпростал свое:

— Прими и от меня, мама.

У женщины выступили слезы, она что-то говорила, говорила, налила им еще вина и, когда они уехали, долго смотрела им вслед, и впрямь как мать родная.

В батальон они приехали рано — часа в три дня. У ворот казармы остановились, хотели посоветоваться, когда пойдут докладывать о прибытии, потому что молодое вино явно давало себя знать. И — куда девать лошадей? — они ведь им были больше не нужны. Не ехать же на них в расположение? И вдруг, как нарочно, из решетчатой калитки вышли оба майора — комбат и замполит.

— О, ты смотри: кавалеристы! — обрадованно захрипел майор Кирьянов, заулыбался и схватил за уздечку гуринского коня. — Какой красавец!

Не слезая с лошади, Гурин вскинул руку к пилотке, попытался доложить комбату:

— Товарищ гвардии майор, ваше задание…

Тот махнул ему рукой — ладно, мол, вижу и так, без доклада, а сам уже гладил по щекам вороного коня Хованского.

— Где вы таких взяли?

— Возле Прута поймали. Сколько там барахла разного! — Язык у Гурина заплетался, но майоры этого не замечали, они любовались лошадьми.

— Ладно, ладно, слезай, хватит тебе, — хлопал Гурина по сапогу Кирьянов.

Он стал слезать с лошади, стараясь делать это осторожно, чтобы они ничего не заметили. Но, встав на землю, вдруг качнулся и чуть не упал, хорошо — вовремя уцепился рукой за стремя. Майор Дорошенко оглянулся и, удивленно улыбаясь, будто увидел ребенка за недетским занятием, сказал:

— Да вы что, пьяны?..

— Н-нет, товарищ майор… Просто мы ехали, Жарко… Пить попросим, а нам дают вина. Холодненького, из погреба. Говорят: «Молодое вино, сок». Просишь воды, а они…

Дорошенко покачал головой:

— Ладно. Идите спать. Вечером снимаемся. Чтобы были как стеклышки!

— Слушаюсь! — козырнул Гурин и опять качнулся. — Фу-ты, проклятое вино!..

— Р-разрешите идти? — Чтобы показать свою трезвость, подал голос Хованский. Он держался изо всех сил, а глаза его плавали, как в тумане.

— И чтобы вас никто не видел!.. — нахмурил брови замполит.

— Есть!.. — козырнул Хованский и тут же поправился: — Слушсь-сь…

Взяли друг друга под руки, чтобы не качаться, пошли в казармы.