Водитель попался говорун, всю дорогу будто радио было включено. Не заметил Гурин, как и отмахали около сотни километров.

— Останови, друг, я, кажется, уже приехал.

Шофер свернул машину на обочину, тормознул лихо — даже сам чуть не влип лбом в ветровое стекло.

— Спасибо, веселый ты парень, — сказал шоферу Гурин.

— Бывай! Слушай… Ты будешь обратно возвращаться? Передай Люсе, скажи: «Володька, мол, в тебя влюблен по уши!» Это меня зовут Володька. Намекни ей, пусть подумает, а я как-нибудь к ней подкачу. А? Намекнешь?

— Намекну, — пообещал Гурин и, закинув шинель на плечо, пошагал вдоль села, высматривая, у кого бы понадежней расспросить о расположении штаба. Но вскоре Гурин и сам увидел, где он размещается, — по суетне возле дома, по часовым, по проводам любой мог догадаться об этом. И Хованского быстро нашел — тут же, в комнате связных.

— Ты как тут оказался? — удивился Хованский.

— По твою душу приехал. Не могу, брат, без тебя! И весь батальон жить без тебя не может.

Хованский зарделся, как девочка, оглянулся на других связных:

— Это Вася Гурин, мой дружок, он все время надо мной подтрунивает. — И опять Гурину: — Нет, серьезно, куда ты направляешься?

— Не верит! На, читай предписание, — и он достал ему бумагу. — Ну? Убедился? А то «подтрунивает». Когда это я над тобой подтрунивал? Вот документ. Собирайся. Быстро! — скомандовал Гурин.

— Ну подожди, я же должен доложить здешнему начальству.

— Конечно. Пойдем вместе.

Дежурный офицер — старший лейтенант — выслушал их, что-то подумал, потом сходил в другую комнату, вышел оттуда, спросил у Хованского:

— Продаттестат у тебя на руках?

— Так точно! — вытянулся Хованский.

«О, тут, видать, дисциплина почище, чем у нас в учебном!» — подумал Гурин и подобрался на всякий случай.

— Когда собираетесь уходить?

Хованский оглянулся на Гурина.

— Да… — почему-то замялся Василий. — Комбат приказал как можно быстрее. Не позднее завтрашнего вечера должны быть в батальоне. Так что, я думаю…

— Не советую вам пускаться в дорогу на ночь глядя, — перебил его старший лейтенант. — Переночуйте, а утром пораньше тронетесь.

— Хорошо, — сказал Гурин, а Хованский снова вытянулся и отчеканил:

— Слушаюсь!

— Идите.

Они возвратились в дежурку, Гурин бросил на место Хованского вещмешок, сказал раздумчиво:

— Вообще-то солнце еще высоко…

— Ну пойдем!

— Но раз старший лейтенант нам посоветовал, значит, что-то знает?

— Конечно, — подтвердил Хованский. — Ночуем здесь.

Откровенно говоря, Гурина очень подмывало вернуться в батальон сегодня. Уж больно хорошо он добрался до штаба. Если бы так повезло и на обратном пути — определенно удивил бы и обрадовал комбата. Подводить же его не хотелось — он, видать, доверял Гурину, а за того, кто ему доверяет, Гурин готов в огонь и в воду, готов расшибиться в лепешку.

Гурин достал из вещмешка тушенку, хлеб.

— Подожди с тушенкой, — остановил его Хованский. — Пригодится еще. Тут кухня есть, где нас кормят. Сбегаю. — Он взял оба котелка, побежал. Принес в одном суп, в другом кашу.

— Ну-ка, чем вас тут кормят, при высоком штабе? — пропел Гурин, доставая ложку.

— Думаешь, чем-нибудь особенным? Пища у нас одна, только и разницы, что в двух котелках: в одном пожиже, в другом погуще, — Хованский засмеялся. — А можно смешать все вместе, и будет густой суп или жидкая каша. Как пожелаешь?

— Пусть будет так, как есть: обед из двух блюд! — сказал Гурин.

Так, болтая, Они быстро опустошили оба котелка и повалились на соломенную постель.

— Коля, ты тут ближе к начальству, какие новости? — спросил Гурин у Хованского. — Мне попутный шофер что-то трепался про Румынию…

— А ты разве не слышал? Все, Румыния вышла из войны и более того — объявила войну Германии.

— Так это же скоро и войне конец? — обрадовался. Гурин. — Там болгары — это народ славянский, они тем более не станут с нами, воевать. Осталась Венгрия… Еще немножко поднажать — и капут? А, Коля?

— Да по теории вроде так, — сказал тот неопределенно.

— А на практике?

— Практика иногда с теорией не сходится.

— Осторожный ты.

— При чем тут осторожность? По теории — разве мы думали, что будет такая война? Мы же думали, что рабочий класс в Германии, да и в любой другой стране, если на нас нападут, сразу поднимет восстание. Думали так? Думали. Теория. А на практике? Что же это, многомиллионная армия — это всё капиталисты? Там те же рабочие и крестьяне.

— Запуганные…

— Запуганные! Запуганные так не воюют, а тем более так не зверствуют.

— Одураченные.

— Ага! Темный, безграмотный народ, только из джунглей, племя ам-ам!

— Так что, теперь всех поголовно?..

— Была бы моя воля!.. А ты что, готов уже простить? — сверкнул на Гурина блестящими глазами Хованский.

— Да ну что ты!..

— Смотри, разбушевался наш Голландский, — проговорил кто-то из дальнего угла.

— Правильные слова говорит, — отозвался другой. — Если только меня убьют раньше времени, а так, жив буду, дорвусь до этой Германии — я им покажу, я им все припомню: и хату спаленную, и мать расстрелянную, и сестру, замученную.

— Да, вреда много они натворили… — раздумчиво сказал пожилой солдат.

Поговорили, успокоились, стали — засыпать. Гурину спать не хотелось, он шепнул Хованскому:

— Откуда они узнали, что мы тебя в батальоне прозвали Голландским?

— Прозвали! Тоже мне — остряки! Я случая не помню, где бы я назвал свою фамилию, а мне тут же не ответили: Голландский. Как пароль и отклик. Потому что сверху лежит и грамотеи все. Если бы вы знали родную историю, так прозвали бы, по крайней мере, князем, что ли…

— Почему это?

— А потому. Хованщина. Слышал такое?

— Слышал. Вроде опера есть такая?

— Опера. Князь Хованский восстание поднял против царя.

— Против какого?

— Не помню… Забыл уже.

— Этот князь твой родственник?

— Ага. Дядя. Спи.

Утром Гурин проснулся раньше всех. Косые лучи яркого солнца разрезали комнату от окон до пола, и от этих лучей вдруг сделалось радостно и легко на душе, будто он дома, проснулся, а там мать уже что-то готовит на завтрак. А рядом с ним, подложив под щеку ладошки, спит белоголовый братишка Алешка… Нет, нос не Алешкин: у того курносый, пуговкой, а у этого большой, с загогулиной.

— Князь, — улыбнулся Гурин, глядя на Хованского. И тут ему вспомнилось, как однажды учительница Анна Дмитриевна по какому-то поводу сообщила, что лакей Сен-Симона будил по утрам философа такими словами: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела». Смешно! Философ, а чудак. И потому запомнилось.

Он тронул Хованского за плечо, тот сразу лупнул глазами, уставился вопросительно: зачем разбудил?

— Вставайте, князь, вас ждут великие дела, — сказал ему Гурин.

Улыбнулся Хованский, понравилось. Встал. Быстро собрались, не стали и завтракать, тронулись в путь.

Утро было чудесным. Августовское солнце щедро поливало теплом и светом зеленые холмы Молдавии, ее сады, виноградники. Стояла тишина, в воздухе пахло пылью, яблоками и вином. Мир и тишина вокруг, ни выстрелов, ни грохота.

Гурин сошел с дороги, встал на холм — посмотреть хоть издали на Прут — какой он. Внизу расстилался огромный бархатисто-блестящий зеленый луг, ровный и чистый, будто ковер, а за ним река — широкая и спокойная. На той стороне виден крестьянский дом, крытый камышом, почерневшим от времени. Гурин бросил взгляд как можно дальше, впился глазами в горизонт — ведь это была уже Румыния, заграница, и ему хотелось увидеть ее, эту заграницу, какая она, что в ней особенного. Но ничего особенного он так и не увидел. Дом был такой же, каких он сотни уже видел здесь, в Молдавии.

Тихо и на той стороне, ни души. Гурин прощупал глазами сад, виноградник, кусты лозняка у берега, заросли камыша. И вдруг на мыске у самой воды увидел человека. В лохматой бараньей шапке, в жилетке, в белых штанах, он стоял и смотрел задумчиво на воду. «Румын», — обрадовался Гурин, что увидел живого мирного румына на румынской территории. Обрадовался и тут же разочаровался: ведь он ничем не отличается от молдаванина, у которого они покупали груши в Кишиневе.