— Отставить! Продолжать занятия.

«Рама» покружилась, покружилась и уплыла, а курсантов тут же собрали и скрытно, балочками поротно увели в направлении своего лагеря. Когда они уже были почти на полпути к дому, в той стороне, где остался лес, появились немецкие самолеты и принялись бомбить его.

После этого батальоны проделали еще несколько общих маршей в сторону фронта. Туда шли днем, открыто, а обратно возвращались скрытно, ночью.

— Дурачим немцев, — говорили курсанты.

Одних эта игра забавляла, другие, наоборот, относились к таким маршам скептически:

— Ну да!.. Немцы дураки?

— Дураки не дураки, а на лес клюнули, разворочали, живого места не оставили.

— Ну и какая польза?

— Нам трудно судить какая. Наверное, командованию нужно, чтобы у противника создалось впечатление, будто на этом участке концентрируются наши войска, — объяснял курсантам лейтенант.

А вскоре после этих походов стали быстро готовить курсантов к выпуску.

И хотя все знали, что день выпуска не за горами, все равно он наступил как-то неожиданно. Ребята уже привыкли друг к другу, сдружились, жили одной семьей, привыкли к условиям, распорядку, а выпуск означал — расставание, впереди — новые люди, новые заботы…

И волнения — как на всяких выпускных экзаменах. Ведь знали, что звания все равно присвоят, не старшего, так младшего сержанта: потому что учились они всерьез, сачков особых среди них не было, немало ребят были отличниками, а все равно волновались. Гурин с Хованским тоже отличники, а улыбки у них кислые, какие-то неестественные, волнуются, ждут с нетерпением, какие лычки им нашьют.

…Застыли в строю курсанты — слушают приказ о присвоении званий. Фамилии идут по алфавиту, гуринская буква близкая, а ему кажется, проходит целая вечность, пока дошли до его фамилии. Как сквозь сон услышал — присвоено звание старшего сержанта. Ему вручают красноармейскую книжку и новые погоны с широкой лычкой. Хованский шепчет:

— Поздравляю! — и жмет Гурину незаметно руку.

Гурин стоит смущенный, не терпится посмотреть погоны, заглянуть в книжку. Не выдерживает, раскрывает новенькую синюю книжечку и видит — красивым кузьминским почерком написано: «Гурин Василий Кузьмич, 1923 г., ст. сержант». И фотография. Раньше у него была красноармейская книжка без фотографии.

Засмотрелся и на радостях прослушал, какое звание присвоили Хованскому. Смотрит — ему уже вручают погоны. Скосил глаза, чтобы увидеть — какие. С широкой лычкой! Молодец Коля!

Когда кончилась эта церемония, курсантов распустили пришить новые погоны. С какой радостью они это делали! Первое воинское звание! Шутка ли!

Потом было снова построение. Максимов, сияющий, будто это его повысили в звании, ходил, подпрыгивая, вдоль своего взвода, поправлял каждому погоны, говорил какие-то приятные слова, будто и не было у него ни с кем ни стычек, ни конфликтов. Все было и теперь забыто, а в глазах — грусть от предстоящего расставания.

Комбат Дорошенко, сутулясь и все время подергивая плечом, прошел вдоль строя в одну сторону, в другую, приветливая улыбка не сходила с его лица. Вслед за ним обошел строй майор Кирьянов, с палочкой, прихрамывая, рокотал своим хрипатым басом:

— Ух, красавцы какие! Да как им идут, понимаешь, эти погоны! — и он подмигивал весело. — Надоело небось ползать? Дождались?

— А ничего, товарищ майор, мы уже привыкли, — вступил в разговор с ним Бубнов. — Еще бы с месячишко поползать по виноградникам: виноград как раз поспевать стал. Хорошо: залег под кустиком и рви ягодки поспелее.

— Ишь ты! Разобрал! А сначала артачился: «Не буду, не хочу голодать тут…» — майор передразнил его, как он действительно бунтовал поначалу.

— Ну, че уж там вспоминать! Мало ли мы в молодости ошибок допускаем…

Захохотал майор, погрозил ему палкой:

— Ох, ефрейтор!.. Извините, пожалуйста, — сержант. Сержант!

Комбат не спеша прошел на центр, остановился, свесив голову на грудь, задумался. Потом поднял глаза, шевельнул ноздрями:

— Ну что, товарищи сержанты?.. Настала пора расставанья — грустная пора… Я должен вам сказать от имени всех офицеров, что мы вами довольны. Хороший был набор, отличный подобрался состав. Мы надеемся, что и вы довольны нами, своими учителями. Может быть, мы были иногда чрезмерно строги, придирчивы, но вы сами понимаете, что это делалось для вашей же пользы: за короткий срок мы должны были вас многому научить, и наши офицеры старались это сделать, работали с вами, не жалея сил. Нашей армии, фронту нужны умелые, знающие младшие командиры. Думаю, что вы вполне отвечаете этим требованиям. Сейчас вы разъедетесь по частям, примете под свое начало отделения, а кто-то, может быть, и взвод, и от вас, от ваших знаний будет зависеть их судьба, их успех или неуспех. Желаю вам, товарищи сержанты, только успеха. Победы вам в трудных боях! Пусть вам сопутствует удача. До свидания, товарищи!..

А сзади, за майором, уже толпились чужие офицеры — «покупатели», представители частей. После речи комбата они стали вызывать по списку «своих» сержантов и уводить в сторону. На площадке оставалось народу все меньше и меньше. Наконец их осталось всего человек пятнадцать, они поглядывали друг на друга, ждали своей судьбы. Из первой роты «невостребованных» осталось четверо: Гурин, Хованский и еще двое старших сержантов — стоят, ждут, поглядывают друг на друга. И вдруг команда:

— Остальным разойтись по подразделениям.

Что-то непонятное творится. А может, за ними придут позднее? Не терпится узнать свою судьбу. Хованский подскочил к Максимову, умоляющим голосом спросил:

— Товарищ лейтенант, вы наверняка знаете, скажите нам по секрету: куда нас определили?

— Как куда? — охотно и весело откликнулся лейтенант. — Остаетесь в батальоне, будете учить новичков. Завтра пойдем за новым набором.

Хованский оглянулся на Гурина, присвистнул. Это было для них и неожиданным и до какой-то степени ошарашивающим сообщением. Гурин невольно посмотрел в ту сторону, куда увели их товарищей.

— Но ведь это неудобно, товарищ лейтенант, — сказал он Максимову. — Ребята ушли на фронт, а мы…

— Неудобно? — пропел Максимов, и улыбка слетела с его лица, глаза сузились, губы обидчиво выпятились. — Неудобно? А нам, офицерам, удобно? Мы находимся в армии и делаем то, что прикажут. «Неудобно», понимаете!.. Вы что, по своей воле остались? Вас спрашивали, чего вы изволите? Им «неудобно», видите ли!.. А потом, еще неизвестно, что важнее: или пойти самому на передовую, или научить сотни людей умению воевать и тем самым сохранить десятки сотен жизней.

— О чем спор? — подошел к ним комроты Коваленков.

— Им неудобно, — с издевкой сказал Максимов, указывая головой на Гурина и Хованского.

— А-а… Обычная интеллигентская раздвоенность, — Коваленков, против ожидания, не принял всерьез это «неудобство», улыбнулся. — Идите отдыхайте и готовьтесь к приему очередного набора. Будете работать помкомвзводами: Гурин в первом взводе, Хованский — во втором.

Все, задача ясна и их ближайшее будущее определено: то, что во взводе лейтенант делал один, теперь они с Гуриным будут делать вдвоем.

Вечером Гурин и Хованский свободны, делать нечего — даже странно, не верилось, что такое может быть. Понаписали домой письма, похвастались своими успехами и разрешили своим писать на эту же полевую почту. Оба и понесли письма в канцелярию. Идут вдоль линейки — в лагере пусто, тихо, просторно. У ротной землянки им встретился Шульгин, они поприветствовали его, он еле заметно дернул рукой и вдруг остановился:

— Гурин? Тебя что, оставили?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

Рот Шульгина искривился в ехидную улыбочку, он хмыкнул и, качнув головой, пошел дальше.

— Чего он? — спросил у Гурина Хованский.

— А спроси его чего…

На другой день группа офицеров и сержантов была снаряжена за новым пополнением в тот же Бердорф, где еще с весны стоял армейский пересыльный пункт. Фронт на Днестре застрял, наши держали оборону и готовились к новому наступлению, поэтому все тыловые службы оставались без движения…