Может быть, они так и не услышали бы голос лейтенанта, если бы не один случай. Где-то уже на подступах к городу Николаеву ефрейтор Бубнов — единственный старый знакомец Гурина, с которым они шли в госпиталь, — догнал попутную машину и на ходу залез в кузов. Оттуда он сделал ребятам «буку», приставив к носу растопыренные пальцы, и прокричал:

— До встречи в Николаеве!

Когда машина поравнялась с лейтенантом и тот увидел в кузове «своего» ефрейтора, он, будто взорвался, закричал истошным голосом:

— Злесь щас же! — и, видимо не доверяя своему голосу, выхватил из кобуры пистолет, выстрелил в воздух. — Злесь щас же!

Ефрейтор полез из кузова, спрыгнул и стоял на дороге сконфуженный и немало перепуганный таким взрывом лейтенанта.

— Дите малое? — спросил у него лейтенант, с трудом подавляя ярость. — Куды ты поехав? Я не знаю, где вон, тот пересыльно-распределительный пункт, — фронт ушев далеко, всё в движении. Видишь, даже продпункты все уже где-то впереди.

— Я хотел только до города… — оправдывался ефрейтор. — Тут же дорога одна.

— В городе тебя патрули заберут: ты же без документов, посчитают дезертиром.

Ефрейтор вернулся в строй, ни на кого не глядя, покрутил головой:

— Во, а я думал, он немой… Контуженый.

— Ты-говори, да не заговаривайся. «Немой», — услышал ефрейтора старшина, подошел к нему. — У него в Белоруссии вся родня погибла: отец, мать, сестренки, братишка. И село немцы уничтожили за связь с партизанами: дома пожгли, жителей — тоже, кого сожгли, кого расстреляли. Так что — онемеешь.

— Откуда ж я знал, — развел Бубнов руками.

Солдаты шли дорогами, по которым совсем недавно прокатилась, прошла, проползла на шершавом своем брюхе война. Они видели разрушенные города, пепелища на месте сел, изрытые снарядами и окопами поля. И там, где война не катилась, а ползла, цеплялась своими железными когтями за землю, там следы ее были ощутимее. А цеплялась она за каждый дом, за каждый бугорок, за каждую речку, овражек, камень. Дороги и поля были усеяны продырявленными «тиграми» и «пантерами», скособоченными орудиями с развороченными жерлами, обгоревшими машинами, обломками повозок. Вдоль железнодорожных насыпей валялись вверх колесами кургузые немецкие паровозы и черные скелеты вагонов. А ближе к фронту — не убранные еще трупы неприятельских солдат и раздувшихся лошадей.

Солдаты смотрели на все это с откровенным торжеством и гордостью, будто это они сами, своими руками устроили немцам такой разгром. Глаза их наливались гневом, в груди клокотала ярость, она распирала их, ими овладевало чувство неудержимой лихости — они горели искренним желанием быть там, на переднем крае, и вместе со всеми гнать врага с родной земли. И это несмотря на то, что они уже побывали там и знали, что такое — гнать. Они знали, что значит «прорвать оборону противника», «взять высотку», «занять населенный пункт» — за каждым из этих понятий десятки, сотни, тысячи угасших жизней, увечий, ужасов смерти…

Но сейчас солдаты были похожи на новичков — восторженных и воинственных, словно они и понятия не имели и ведать не ведали, что такое передовая. Они редко пропускали случай, чтобы не забраться на «пантеру», не залезть вовнутрь «тигра», чтобы не облазить какую-нибудь дальнобойную махину. У одной такой «берты» сделали привал, и почти все уместились на ней — сидели на стволе, как ласточки на проводе. А Бубнов попробовал даже устроиться в ее жерле, но вовремя раздумал — не захотел пачкаться, отошел, посмотрел на пушку издали, покрутил головой:

— Это же надо — такую дуру сварганить. Это же сколько железа на нее пошло! Из нее можно штук десять тракторов сделать — не меньше.

— Отлить такую — что! А вот суметь заставить ее замолчать и уткнуть свой хобот в землю — это задача! — сказал старшина.

— Само собой! — согласился Бубнов и заключил философски: — А все-таки немцы — дураки: лучше б они вместо пушек делали трактора и продавали б их нам за пшеницу. Дешевле обошлось бы. А то сколько железа извели, сколько денег ухлопали, а она пропала даром. Да еще зла сколько людям принесла, а пшенички немцы не получили и землю, где она растет, — тоже.

— Немцев жалеешь?

— Не жалею я немцев. Я говорю: дураки они, могли бы жить богато и при мирной жизни, без войны.

— Политик ты, Бубнов.

— А ефрейторы — все политики: Гитлер ведь тоже ефрейтор, — пошутил кто-то.

— Ну-ну! — обиделся Бубнов. — Ты поосторожней с такими сравнениями, а то я могу и по затылку съездить.

— Становись! — подал старшина команду и пояснил: — Раз начинаете ссориться, значит, отдохнули. Быстро, быстро! Шагом марш!

Пыль, пыль под сапогами, солнце печет над головой, пыль от машин, от танков, а счастливчики, сидящие в кузовах, в бронированных башнях, издеваются:

— Пехота, не пыли!

Несмотря на усталость, у них хватало духу отшучиваться:

— Зато мы царица полей! Главный род войск!

— Ну, топай, топай, царица!

Впереди показался долгожданный город Николаев. Старшина догнал лейтенанта, о чем-то поговорил с ним и, остановив колонну, объявил привал. Все сразу побросали на землю шинели, повалились на них, задрали ноги кверху — отдыхали.

— Отставить! — скомандовал Парыгин. — Всем почистить сапоги. Шинели скатать в скатки. Умыться. Одним словом — привести себя в порядок.

Завыли на разные голоса недовольные: устали, ужарели, отдохнуть не дадут. Кому это нужно сапоги чистить? Да и чем, как?

— Прекратить разговоры! Полчаса сроку! Выполняйте приказание, — и добавил укоризненно: — Посмотрите, на кого вы похожи.

Вид у них был действительно неприглядный: с ног до головы запыленные, лица грязные, на щеках разводья от подтеков пота. Под глазами, под носом черный слой пыли, как у шахтеров: только глаза блестят да зубы сверкают.

Нехотя поднялись, встали на четвереньки, принялись раскладывать шинели, помогать друг другу крутить их в тугие скатки, делиться веревочками, чтобы связать концы. Потом, словно мухи мед, облепили небольшое озерцо в кювете, оставшееся от вешнего половодья.

Умылись, почистились, приосанились. Построил их старшина, осмотрел, остался доволен:

— Ну вот, на солдат стали похожи! Гимнастерки оправьте, застегнитесь. Через город будем идти — держите строй.

А город встретил их мрачной картиной: развалины, пыль, пепел, обгорелые дома…

— Зря только сапоги чистили. Да и смотреть-то на нас некому, — заметил кто-то.

— А вы что, может, и умываетесь для кого-то, а не для себя? — спросил старшина и строго приказал: — Задние, подтянитесь! Шире шаг!

Колонна шла мимо знаменитого Николаевского кораблестроительного завода, он был весь разрушен, весь в развалинах. Железные прутья, перекрытия, двутавровые балки погнуты, перекручены, чуть ли не завязаны в узлы. Какую злобу надо иметь, чтобы столько силы затратить на разрушение!..

Гурин не мог отвести глаз от этого зрелища, они уже прошли завод, а он все оглядывался и думал, каким же образом все это разобрать, растащить, распрямить, чтобы снова восстановить. «Нет, — думал он, — не воскресить его теперь, наверное, во веки веков. Заново придется строить…»

Спустились к Бугу и там у переправы сделали остановку. Лейтенант пошел куда-то уточнять маршрут и искать продпункт, а солдаты, как всегда, повалились на землю. Но Гурин слишком мало городов знал, слишком мало рек настоящих видел, чтобы лежать и дремать, когда рядом такая река. Оставив шинель и вещмешок, он с неразлучной полевой сумкой побежал к воде.

Буг спокойно, неторопливо катил свои воды к морю, мирно плескался у берега, качал настеленную прямо на воде переправу из желтых новых бревен. По переправе сплошным потоком, осторожно, на ощупь шли машины — тяжелые, с прицепами, мост прогибался под ними, поскрипывал, но держал. Движением на переправе руководила девушка с флажками в руках. Вот она подняла флажок, и машины остановились, мост на какое-то время облегченно вздохнул, выгнулся, поднялся над водой, Но не успела последняя машина сойти на берег, как потянулся поток в обратную сторону — «студебеккеры», «форды», «ЗИСы».