— Ранило? Куда? — пытался помочь ей Василий.

— Куда? Куда? Проклятый фриц, наверное, специально целил, чтобы стыдно было на перевязку ходить…

— Вперед! Вперед! — сквозь выстрелы доносилась команда.

— Кто позволил? Кто приказал возвращаться в траншею? — старший лейтенант пнул Гурина под зад сапогом. — Кто приказал? Вперед! Сейчас же вперед! — истерично кричал он, размахивая пистолетом. — Или я сейчас же расстреляю на месте, как собаку! Как труса!

— Ранило вот… — попытался оправдаться Гурин.

— Вперед!

Покарабкался Гурин из глубокой траншеи, побежал догонять наступающую цепь. Догнать ее было не трудно: цепь дальше не продвинулась. Перебежками Гурин добрался до самых передовых и тоже залег: пулеметы поливали их перекрестным огнем.

Стало смеркаться, а до темноты надо было ворваться в немецкие окопы. «Сейчас бы — броском вперед. Всем!» — подумал Гурин. Но команды не было. Опять что-то затихло сзади, и только впереди захлебывались немецкие пулеметы.

Видит Гурин: один по одному начали отход, кто ползком, кто короткими перебежками. И тут на него напало какое-то остервенение: «Не пойду назад! Не пойду! Сколько можно? Пусть убьют тут, и пропадите вы все пропадом, мать вашу… Вояки, командиры, называется: гоняют туда-сюда, туда-сюда, как нарочно… С меня хватит! Сейчас поднимусь, и пусть фриц проклятый прошьет меня очередью. Пусть! Пусть! — Гурин терзал головой землю, словно психический приступ какой напал на него. — Нет, не надо… Не надо раскисать. Я должен жить, жить, жить!..» И он рванулся к своим траншеям. На поле уже почти никого не осталось, кроме убитых, поэтому палили в основном только по нему, пули визжали вокруг головы, как осы, шпокали разрывные у самых ног, а он бежал, падал, снова бежал. И вот наконец спасительный окоп, спрыгнул в него, просвистели над траншеей запоздалые пули. Все! Опять живой! Неужели опять невредим?!

Стемнело. То с одного фланга, то с другого немцы изредка пускали в нашу сторону длинные очереди трассирующих пуль. Бросали осветительные ракеты — наверное, ждали от нас очередной атаки. Но у нас пока было все тихо. Солдаты уже начали поговаривать об ужине, готовили котелки — вытирали их, выдували из них землю. Кто-то с матом выбросил свой за бруствер: продырявлен пулей или осколком.

Отдохнув немного, Гурин пошел по траншее искать своих. Встретил совсем немного ребят, человек пять, они, сбившись сиротливой кучкой, сидели в развилке траншеи, курили. От них он узнал, что сержанта тяжело ранило и его унесли санитары.

— А как же мы?

— А что мы? Мы остаемся в этой роте. У старшего лейтенанта.

— Говорили же — временно?

— Может, и временно…

Гурин толкнул Кольку Шевцова:

— Дай… — он кивнул на цигарку.

— Ты че? То отдавал табак, а теперь — дай… — Он полез нехотя в карман, достал жестяную коробочку.

— Нет… Дай докурить… Оставь «бычка». — Гурин знал, что цигарки ему не свернуть — руки все еще дрожали.

— К концу самое сладкое и отдавай, — Шевцов сделал две сильные затяжки, отдал через плечо окурок. Василий затянулся раз, другой, по телу разлился какой-то дурман, голова пьяно закружилась.

Ужин на передовую принесли в термосах, и солдаты, обрадовавшись, что за ним не надо бежать куда-то, выстроились с котелками к раздающему.

Немцы незаметно прекратили стрельбу и даже ракеты перестали бросать, наверное совсем успокоились и тоже ужинают — едят свой гороховый суп. А у нас перловка с тушенкой. Солдаты зовут ее презрительно «шрапнель», а Гурину она нравится, дома такой сытной и вкусной пищи он никогда не ел, все как-то впроголодь жили. Мать одна, их три рта — где ей было одной насытить всех?.. Василию нравится и пшенная каша, и овсяная, и кукурузная, в батальоне выздоравливающих он даже баланду из какой-то непонятной крупяной сечки ел с удовольствием и никогда не жаловался, как другие. Бывало, маловато ее клали в котелок, не наедался частенько, но это уже дело другое: такова норма.

— Вот она где, шрапнель, надо было днем ею шарахнуть по фрицам, высотка была бы нашей! — шутил какой-то остряк.

Поесть не успели, прибежал связной.

— Вы — автоматчики? Срочно все к командиру роты. Бегом.

— Не дал поужинать спокойно, — заворчали солдаты, однако засуетились: кто стал быстро доедать кашу, кто принялся вываливать ее за бруствер, весело заскрежетали ложки о котелки, подчищают остатки. — Пошли, а то будет орать.

По ходу сообщения побежали они вслед за связным. Еще издали увидели: стоит Кривцов, отдает распоряжения направо и налево, руками размахивает, только полы палатки взлетают, как от сильного ветра.

— Пришли автоматчики, — доложил связной.

— Где?.. — обернулся командир роты. Заорал: — А где остальные? Всех сюда!

Автоматчики угрюмо молчали, переглядывались: «Он что, дурак?»

— Угу, — кашлянул Кривцов. Наверное, дошло до него, где остальные. — Ладно. Ты, — указал он на Проторина, — бери пулемет. Будешь первым номером. Ты — вторым, — ткнул он в Шевцова и отделил их от остальных.

Те замешкались, хотели что-то сказать, но комроты закричал:

— Быстро! — и рука его вытянулась в сторону РПД, который лежал на бруствере на боку, задрав вверх одну сошку, словно зарезанный баран ногу.

Сергей поднял пулемет, пошел куда-то по траншее вперед, вслед за ним с сумкой с запасными дисками поплелся Шевцов.

— Ты, — указал Кривцов на Гурина, — бери ружье.

«Так и знал! — выругался Василий про себя. — Чего не хочешь, то обязательно будет!» Это ПТР, длинную эту железную палку, он невзлюбил с первого раза, еще когда только увидел в запасном полку, — неуклюжее, тяжелое, примитивное оружие. «Разве с ним, — думал он, — можно обороняться против танков?..» И вот оно, как нарочно, достается ему. «Что бы стать мне первым или хотя бы вторым! Достался бы пулемет». Но делать нечего, потянул Гурин нехотя эту железину.

— Будешь первым номером. Второй номер… Где второй номер ПТР?

— Я тута, — отозвался как-то вяло рядом стоящий солдат.

— Вот второй номер. Патроны есть?

— Та есть…

— Шагом марш! — махнул им комроты, чтобы отошли подальше.

Гурин и его второй номер отошли. Проторин с Шевцовым возились у пулемета.

— Тебе что досталось? — спросил Проторин.

— А во — дубина, — Гурин со злом поднял свое ружье.

— О! Тогда нам, К-к-коля, по-в-езло! — обрадовался тот.

Направив ствол в сторону немцев, Гурин открыл затвор — в казеннике оказался патрон. Он вытащил его, проверил работу затвора, вложил патрон на место. «Черт знает что за оружие! Даже на затворе не рукоятка, как на винтовке, а крючок какой-то. А ручка, за которую переносить ружье? Ну что это за ручка! Железный плоский кронштейн, а по бокам наклепаны две примитивные деревяшки. Будто дядя Карпо топором выстругал». Все нутро Гурина, аристократическое нутро автоматчика, восставало против противотанкового ружья.

— Патронов много? — спросил он сердито у своего напарника, будто тот был виноват, что Гурину досталось нелюбимое оружие.

— Да вота, — он положил на бруствер сумку. — Богато… Куды их?

Голос у солдата был тягучий, слабый, как у тяжелобольного. Гурин присмотрелся к нему: маленький, щупленький пожилой дядька. «Старик, — определил он. — Ему уже, наверное, лет сорок, не меньше. А я так грубо с ним обращаюсь. Он в отцы мне годится…»

— Ничего, пригодятся, — сказал Василий мягко, заглаживая свою оплошность. — Сейчас выберем местечко, оборудуем позицию…

— Какую п-п-позицию? — услышал их разговор Проторин. — Сейчас марш-б-бросок будем д-делать. Немцы-то д-д-драпанули. Р-разведчики там уже п-побывали.

— Как драпанули? А зачем же мы целый день лезли туда?

— А к-кто ж знал.

Вот почему притихла эта высотка: там, оказывается, уже никого нет!

По траншее пробежал старший лейтенант Кривцов:

— Готовы? Быстро! Быстро! Через пять минут тронемся. Быстро!

Задача ясна, и Гурин переворачивает свою грозу для немецких танков набок, поджимает к стволу ножки-сошки, вешает поудобнее вещмешок на спину, автомат на шею — готовится к походу.