— Вы «мальчики»?..

— Мы, — сказали те уверенно.

— Айда за мной.

Он привел их в свою каптерку, которая располагалась в большом крестьянском сарае, сам встал за высокий ящик, как за прилавок, разложил перед собой бумаги, а пришедшим приказал:

— Вон в ящике автоматы. Берите по одному и называйте свою фамилию. Далее — диски, по два на каждого, далее — в ящике патроны. Берите побольше. Я вам, как батько, советую: лучче меньше хлеба в сумку положи, а поболе патронов: лишний патрон на передовой может жизнь тебе спасти.

Автоматы без дисков и ремней лежали рядком, густо смазанные солидолом.

— Ну и жирные, как иваси!

— А вон там в углу ветошь, — продолжал старшина, не обращая внимания на реплики солдат. — У кого нема, оторви на чистку оружия. Вот вам ремни для автоматов, вот вам чехлы для запасных дисков, — вытаскивал он из-за спины новенькие парусиновые сумки. — И пока все. Гранат нема. Привезуть — снабдю.

Гурин взял автомат двумя пальцами за кончик ствола, понес его к куче тряпья — старого нательного белья, отодрал полрубахи, потом еще клочок поменьше, набил карманы патронами — шинель сразу стала тяжеленной, будто намокла, на плечи надавила, на руку повесил ремень, мизинцем за петлю подхватил чехол и пошел к двери. Потом вспомнил — диски не взял, вернулся. Хорошо, они были сухими, прижал к груди, как голубей, повернул обратно.

— Можно в расположение идти?

— Да. Идите. Почистите оружие, зарядите диски и ждите лейтенанта. — И, спохватившись, закричал: — Эй, хто тут у вас в обмотках? Лейтенант сказав, щоб в сапоги обуть. Эй, в обмотках!

До Гурина не сразу дошло, что это его касается. Пока кто-то из ребят не остановил:

— Гурин, оглох, что ли? Иди, старшина зовет.

Он вернулся. Старшина взглянул на его ноги, словно на диковинку.

— Шо ж ты за солдат — сапоги доси не добыл себе?

— А где их добывают? — обиделся Гурин.

Старшина взглянул на него, не ответил:

— Какой номер носишь?

— Сороковой.

— Сапоги треба брать на номер, а то и на два больше. Зимой портянок намотаешь — теплее будет. А?

— На два — это много.

— Ну гляди… — Он полез куда-то в угол за ящики, долго шарил там, наконец выбросил через голову один, потом другой сапог: головки кожаные, а голенища кирзовые. Сапоги совсем новые, пахнут свежей резиной и кожей. — Ну як? Меряй.

«Як? Як? Хорошо — вот як!» — радость такая охватила Гурина, как на первомайский праздник, когда мать дарила ему какую-нибудь обновку. Снял ботинки, чуть подправил портянки, сунул ноги в сапоги — хорошо-то как! Удобно! Совсем другой вид у человека.

— Не жмуть?

— Вроде нет…

— Гляди. Портянки есть запасные? Возьми, — старшина с треском оторвал полоску белой фланели. — Да не говори, шо старшина жадный.

— Спасибо!

Идет Гурин по улице, и кажется ему, что все на него смотрят, сапогами его новыми любуются: какой солдат красивый! В сапогах!

Садами, потом перелесками, узкими тропками гуськом шли новички вслед за лейтенантом. Он нарочно вел их скрытой местностью, чтобы не стать мишенью для «мессершмиттов», которые уже дважды появлялись над их головами на бреющем. Покачиваясь с крыла на крыло, они разворачивались и где-то совсем недалеко впереди поливали пулеметным огнем какую-то цель. Гурин догадывался, что это была переправа, к которой их вел лейтенант Исаев, и мурашки пробегали по спине.

Прежде чем увидеть Днепр, Василий почувствовал его близость каким-то непонятным ему чутьем. Выросший в сухой донецкой степи, он никогда не видел большой реки, и ему всегда трудно было ее представить. «Какой же эта река должна быть — широкой и глубокой, если по ней плавают пароходы?» — думал он, Поэтому встречи с Днепром он ждал с трепетным волнением: что за штука такая этот Днепр, о котором столько песен, столько стихов сложено, который «чуден при тихой погоде», который «рэвэ та стогнэ» и «горами хвыли пидийма»?

Они вышли к плавням. Кривые вербы, кусты лозняка и сухой камыш все еще скрывали реку, но Гурин почувствовал ее близость — близость большой сильной воды.

Здесь то и дело встречались свежие воронки, пахло тротиловым смрадом, от которого у него немного тряслись поджилки: он помнил этот запах с Зеленого Гая. Гурин все поглядывал вперед и вправо сквозь плавни — боялся пропустить встречу с Днепром. Вот они повернули на проторенную широкую тропу и еще долго шли плавнями, как вдруг перед ними открылась ни с чем не сравнимая водная ширь. Противоположный берег далеко-далеко, чуть виден, и там, под отвесным обрывом, у самой воды еле заметно копошились люди — маленькие, как муравьи. А Днепр, темный, густой, ворочался, будто исполинское животное, будто чешуей серебрился ледяными глыбами. То ли он не успел еще замерзнуть, то ли ему не давали успокоиться бесконечные артиллерийские и воздушные налеты, — шурша льдинами, будто гигантскими жабрами, Днепр дышал тяжко и могуче.

Гурин любовался впервые увиденным зрелищем, забыв о войне. И только когда раздалась команда: «Воздух!» — обернулся и побежал вслед за солдатами в кусты.

Над Днепром плыла «рама» — двухфюзеляжный «фокке-вульф». По нему, неистово шпокая, били зенитки, небо усеялось черными клочьями разрывов, но «рама» спокойно развернулась и невредимой ушла. И в ту же минуту начался артналет. Вода в Днепре вскипела от сотен снарядов, вздыбилась фонтанами вместе с крошевом льда, от которого стоял сплошной обвальный шорох.

— «Рама» скорректировала, падла… — проворчал кто-то.

Били по переправе, но несколько снарядов разорвалось и неподалеку от автоматчиков — холодные брызги окропили команду.

— Бегом, за мной! — лейтенант побежал вдоль берега, и вскоре они увидели две черные лодки и трех человек около них. Один из них отделился от лодок, пошел навстречу Исаеву. Не доходя несколько шагов, он напустился на лейтенанта:

— Ну, где вы пропали? Мы тут уж окоченели, И лодки у нас чуть не отняли.

— Спокойно, Леня, спокойно! — и тем же шутливым тоном спросил: — Как встречаешь начальство?

— Потом, лейтенант, потом, — досадливо поморщился сержант. — Давайте быстрее переправляться. Нам надо успеть до следующего налета. Накроет вот, тогда встретимся у рыбок на пиру…

— Без паники, сержант! — серьезно сказал лейтенант и оглянулся: — В первую лодку тринадцать человек! Остальные во вторую. Быстро! — Обернулся к сержанту: — Садись, правь, ты дорогу знаешь. Я буду во второй.

— Тут дорога одна, — буркнул тот и закричал: — Кто умеет грести, бери весла, садись с краю.

Весел Гурин никогда в жизни в руках не держал, поэтому полез в серединку. Широкая неуклюжая плоскодонка кренилась под тяжестью наседавших солдат то на один бок, то на другой, легко бросая их то к одному борту, то к другому.

— Садитесь! Все садитесь! Не стойте! — кричал сержант. И не успел последний солдат перебросить через борт ногу, он принялся изо всех сил толкать лодку с мели. — Веслами помогите, веслами!

Наконец лодка беспомощно закачалась на волнах, он вскочил в нее и снова начал кричать:

— Правый!.. Правый борт, греби!.. Куда гребешь, твою мать?.. Правый, говорю. Не давайте развернуться лодке! Так, так… Оба — быстро! Быстрее, быстрее!

Явно не рассчитанная на такой груз, лодка сидела в воде почти по самые борта. Вот-вот, казалось, еще чуть только — и вода хлынет через край. Но в самый критический момент край лодки приподнимался и уходил от беды.

Гребцы старались изо всех сил, но на середине реки течение было такое сильное и такие большие волны, что лодку стало разворачивать и захлестывать водой.

— Правый, давай! Давай! — надрывался сержант. — Шевелись, что вы как неживые?

Лодку опасно качало, льдины скреблись о деревянную обшивку, волны били о правый борт и обдавали всех холодными брызгами. Гурин вцепился обеими руками в доску под собой, будто от этого зависело спасение.

Взглянул на берег — он с огромной быстротой убегал назад, словно они ехали в курьерском поезде.