— Ой, смешной ты, Вася! — она поглядывала на него счастливыми глазами, сверкала ямочкой на щеке. — Радуешься так, будто это ты нарисовал такого бравого солдата.

— Нет, не я… Мне бы и не придумать такое. А вот кто-то придумал, и получилось очень здорово: и остроумно, и метко, и политично.

— И тебе завидно?

— Завидно.

— Ты завистливый? — Шура сделала строгие глаза, заранее осуждая этот его недостаток. Строгость, конечно, была напускной, но ответа она ждала всерьез.

— Да, завистлив. Это плохо?

— Конечно! А если без шуток? — она сощурилась, глядя ему прямо в глаза.

— Завистлив, — повторил он.

— И ты не стараешься избавиться от этого недостатка?

— Нет. Он мне не мешает. Да я и не считаю это недостатком. Мне кажется, зависть — это движущий стимул.

— Интересная философия!.. — сказала она, оттопырив губы и склонив голову набок. — Ты очень самолюбивый, отсюда и зависть…

— Может быть. Но мне кажется, и самолюбие не порок. Все дело в том, как это понимать и как оно проявляется.

— Ты тщеславен?.. — продолжала она то ли спрашивать, то ли утверждать.

— Есть и такое, — согласился он.

— Легко раним?..

— Это — да! От этого я страдаю…

— И ревнивый?..

— Как Отелло! — улыбнулся Гурин, пытаясь свести разговор на шутку: ему почему-то расхотелось продолжать эту живую анкету.

— Ревнив, ревнив, я это заметила.

— Но не без причин? Правда?

— В том-то и дело, что…

Мимо, в голову колонны, проскакал на лошади комбат пулеметного батальона капитан Курбатов — кургузенький, в большой, надвинутой на глаза фуражке, он сердито взглянул на Гурина и тут же отвернулся, хлестнув лошадь плеткой. Шура осеклась на полуслове, и краска залила ее лицо.

— Вот она и причина, — сказал Гурин. — Легка на помине.

— Глупости!.. — рассердилась Шура.

— А покраснела?

— От глупой твоей ревности.

— Не сердись.

— Ты очень сложный человек, — сказала она серьезно. — Мне трудно с тобой… То ты безмятежный и безрассудный, как мальчишка, то вдруг как накатит на тебя, даже страшно становится. Комплексуешь ты часто…

— Есть причины, Шура… Вот кончится война, если живы будем, надеюсь, все утрясется.

— Что утрясется?..

— Товарищ старший сержант Гурин! — окликнул его кто-то с еле уловимым кавказским акцентом. Гурин оглянулся — рядом катил на шульгинской двуколке старший лейтенант Аспин. — Вы, кажется, батальоны перепутали? — и он улыбнулся Шуре. — Садись, довезу.

— Верно, пора мне уже… А то Кирьяныч будет беспокоиться, — Гурин сунул руку Шуре в карман и там крепко пожал ее руку. Потом чмокнул ее в щеку и побежал к Аспину.

— Мальчишка, — услышал он вслед обычную Шурину «дразнилку».

Взбираясь на двуколку, Гурин оглянулся, помахал ей рукой, прокричал:

— Твой вопрос остался открытым!

В ответ она еле заметно кивнула, прикрыв дрожащими веками глаза.

— Я помешал? — спросил Аспин. — Главный вопрос так и остался открытым?

— Ничего… — успокоил его Гурин. — Закроем!

Вскоре колонна остановилась, но никто не повалился устало на обочину, все в недоумении ждали объяснений остановки: для привала было еще слишком рано. Оказалось, с этого места по заранее намеченному плану все соединение разбивалось на три группы и дальше следовало тремя параллельными дорогами, не теряя связи друг с другом. Каждой стрелковой роте придавалась пулеметная рота и минометная батарея. Левой и правой группами командовали комбаты пулеметного и минометного батальонов, общее руководство оставалось за майором Дорошенко. В центральной группе были, кроме приданных подразделений, две стрелковые роты и взвод разведчиков.

Дальше двинулись уже не колонной, а несколькими цепочками, готовые в любую минуту к бою с неожиданным противником то ли в лесу, то ли в поле, то ли в населенном пункте…

Первый город встретил солдат затаившимся безлюдьем и морем уныло повисших из каждого окна белых флагов. В глазах рябило от сплошной белизны, как в березовой роще. Солдаты молча шли сквозь это белое безмолвие, поглядывали на пустые, будто вымершие окна. Нигде ни души, ни звука, ни шороха занавески. Пусто и мертво!.. Однако по каким-то неуловимым признакам каждый чувствовал, что город не пуст и не мертв, обитатели его лишь затаились в страхе. Иногда мелькнет в окне любопытное лицо, но, увидев на улице русских, тут же шарахнется в испуге в темную глубину комнаты или спрячется за стенку.

Гурин смотрел на белые полотнища, и сердце его колотилось в непонятном волнении: то ли его будоражила гордость при виде позорного конца чванливых и безжалостных завоевателей, то ли его ошарашило само это необыкновенное зрелище, это необычное «убранство» города. «Сволочи! — думал он, поглядывая на окна и мысленно разговаривая с теми, кто за ними прятался. — Испугались, затаились!.. То-то — за неправое дело дрались!.. А ведь ваши солдаты прошли по нашей земле от границы до Волги, огнем и мечом, что называется, прошили все насквозь, но, уверен, они нигде не увидели белого флага. Как ни зверствовали, как ни устрашали, — нет, не выбросили мы ни одного даже маленького белого флажка. А вы — пожалуйста, как по команде, словно у вас в загашниках рядом с гитлеровскими красно-черными флагами со свастикой в круге, которые вывешивались в дни празднеств, лежали и эти, белые, на случай неудачи».

— Ага, гады! Испугались! — громко восторжествовал Куликов, оглядывая этот обильный урожай белых флагов. — Сразу лапки кверху: «Сдаемся!.. Лежачих, мол, не бьют». А надо бы побить! Проучить ох как надо бы, чтобы и внуки и правнуки их больше никогда не зарились на чужое.

Обернулся Гурин на голос, слишком громко прозвучал он в этой тишине, но ничего не сказал Куликову, у самого голова была полна каких-то разноречивых мыслей по этому же поводу.

Прошли город, кончились каменные кварталы, остались позади белые флаги одного города, впереди были другие.

А на дорогах, больших и малых, пыхал из-под солдатских сапог, вздымался облаком и носился метельным вихрем белый пух распотрошенных перин и подушек.

И шли солдаты сквозь это белое безумие, сквозь белую метель из пуха и перьев, рассыпанных по всем дорогам, сквозь белые флаги затаившихся городов и поселков…

Ближе к Берлину пошли особняки, дачи, богатые виллы — ухоженные, чистенькие, нигде ни соринки, ни лишней травинки. Тропки, клумбочки, ажурные металлические оградки, воротца, калитки, хитрые замочки на дверцах, электрические кнопочки, вынесенные на столбик аж до самого тротуара.

Увидели в стороне от дороги такой особнячок из желтого кирпича — стоит как игрушка, украшенная молодыми невысокими пушистыми серебристыми елочками. Не особняк, а настоящий маленький дворец: центральный вход — с колоннами, два крыла — полукругом. Арочные окна. Из металлических прутьев заборчик окаймлял участок со всех четырех сторон. Чистота кругом — будто языком вылизано.

Отрядили двух курсантов обследовать дом, побежали они, придерживая на груди автоматы.

Аспин кивнул Гурину:

— Пойдем посмотрим?

— Пойдем!

И они заторопились вслед за курсантами.

Внутри дома полы паркетные, узорчатые, везде ковры, вазы, камины, облицованные голубой в рисунках плиткой. На стенах в золотых рамах живописные картины.

Обежав мигом особняк, курсанты открыли дверь в большой зал и оробели от богатого убранства его, застыли на пороге, а потом заспорили. Один толкал товарища, понукая его идти все-таки вперед, а тот упирался, боясь наследить своими сапогами.

— Во, видали такого? — оглянулся на подошедших Гурина и Аспина курсант, стоявший сзади. — Боится ковер фрицам испачкать! Ну? — он снова толкнул переднего в спину.

— А зачем? — отозвался тот. — И так видно: никого тут нет. Красота-то какая!

— На…ть мне на эту красоту посреди того ковра! — выругался второй. — А еще лучше — взорвать все это противотанковой гранатой. Это же тут наверняка жил какой-то эсэсовский генерал, не меньше.

— Зачем взрывать? Теперь это наше.