Вскоре Репнин и Богданыч во главе саперов и «бурлаков» Пружины скрылись во тьме, в направлении переправы на Старкерн.

Что-то новое увидел Богданыч в действиях Репнина. Он привык к лихости, к матросской удали, а Репнин, бесстрашный и быстрый, все делал спокойно и обдуманно.

Репнин берег людей. На переправе стоял невообразимый грохот. Репнин не стал бросать солдат напролом, скопом. Он всех укрыл под скалой. Пружину оставил на этом берегу, наказав только по свистку отправлять солдат к переправе — не всех сразу, а поотделенно. А сам с Богданычем и Думичевым по узким дощечкам перебежал на Старкерн, встал на другом берегу и, протянув во тьму руку, подхватывал и поддерживал каждого, кто по его свистку под перекрестным огнем переходил через пролив. Солдаты, поддержанные рукой командира, уверенней ступали на землю, которая до этого казалась им пеклом.

Богданыч отводил отделение за отделением вперед. Лежа рядом с незнакомыми саперами, он рассказывал им о прошлых боях на этой же переправе, о листке с присягой в простреленном комсомольском билете сержанта Нечипоренко, о подвигах Василия Камолова на Старкерне, на безымянной скале, через которую еще предстояло пройти.

Солдаты перебегали вперед на эту скалу, снова залегали и опять под огнем продвигались ко второму проливу. Слушая, что говорил им матрос, они понимали, что идут тяжелым, но славным путем героев.

На берегу пролива Репнин пересчитал солдат: все были налицо.

— Перевяжите, товарищ лейтенант, — простонал кто-то рядом.

— Думичев? Баянист ты мой!.. Да тебе, кажется, руку повредило? Немедленно в санчасть!

— Рука действует, товарищ лейтенант, разрешите дальше с вами.

— Куда же тебе дальше? — Репнин перевязал Думичеву руку, но не отпускал ее. — Ну, гляди. Оставайся при мне за связного. Передай всем: в паузах, когда автоматчики замолчат, переползать дальше. Переправляться самостоятельно. Ждать меня на том берегу.

Репнин вошел в воду, чтобы перейти пролив вброд. Рядом разорвалась мина. Его оглушило, но он шел вперед, к берегу.

Он видел, что Богданыч и Думичев о чем-то его спрашивают, но о чем — не слыхал. Репнин нагнулся к ним и внятно произнес:

— Я ничего не слышу, не переспрашивайте. Слушать мою команду и точно исполнять. Нам задано захватить высоту в центре острова — Восьмерку и держать ее до атаки. Передайте: быстро перейдем пролив и сразу, без задержек, вперед до Восьмерки!..

С Восьмерки уже отходили бойцы островного гарнизона, когда с юга появился Репнин, с северо-запада, со стороны противника, нежданно-негаданно выскочил Щербаковский с частью своего взвода.

Действуя в районе Кугхольма, Щербаковский услыхал на правом фланге стрельбу, сообразил, что на Гунхольме неладно, один катер оставил в засаде, а на втором помчался именно к Восьмерке, которая так беспокоила в это время его командира и значение которой Щербаковский великолепно усвоил по прошлым боям.

Все черно в осенней ночи, но матросские бушлаты чернее тьмы; они испугали финнов, сбили с толку. Щербаковский беспрепятственно высадился там, где приставали шюцкоровские катера, и занял господствующее положение на Восьмерке.

Увидав подкрепление, Щербаковский невероятно обрадовался и совершенно неожиданно для Репнина обнял его.

— Идем в а-атаку, лейтенант! — во весь голос кричал Щербаковский.

Репнин услышал только одно слово «атака».

— Надо вначале узнать обстановку, а потом в атаку, — спокойно произнес Репнин, высвобождаясь из объятий Щербаковского.

— К-какая тут обстановка! Мы их без вас т-так чесанули, ни одного бойца при высадке не по-отеряли. Сколько у вас солдат? Т-ри десятка есть? У меня ч-чертова дюжина. О-орлы! За мной!..

Из взвода Репнина, разумеется, не тронулся с места ни один солдат.

— Хватит, Иван Петрович, — вмешался Богданыч. — Лейтенант оглушен. Он все равно твои лихие выкрики не слышит. А Гранин приказал: в атаку идти, только когда высадятся в тыл остальные. И учти: за главного — Репнин!

После боя за Эльмхольм авторитет Богданыча в роте стал незыблем.

— Б-будь по-вашему, — махнул рукой Щербаковский.

Но ему не сиделось спокойно на месте.

— Сынку! — крикнул он Алеше. — Живо подсчитай у ф-иников наличность.

Богданыч дернул Щербаковского за рукав и тихо, чтобы не слышали саперы, спросил:

— Кто здесь командир? Ты или Репнин? Отряд позоришь!

— От-ставить! — нехотя сказал Алеше Щербаковский.

Нагнувшись к Репнину, он так гаркнул ему в ухо, что не только оглушенный — глухой услышал бы:

— Разрешите, товарищ лейтенант, п-ровести разведку сил п-ротивника?

Репнин немало был наслышен о заике — главном старшине. Тот ему нравился, хотя, попади Щербаковский в саперный взвод, Репнин нашел бы средство воспитать из него образцового младшего командира.

Он сказал:

— Разведкой займутся разведчики. А вы, товарищ Щербаковский, держите оборону вдоль ската высоты. По сигналу ракетой — атака!

И Щербаковский повел своих матросов вперед, к подножию высоты, в оборону.

Разведчики доложили, что на передовой линии противника окопалось до шестидесяти финнов, а катера все еще постукивают и подкрепления идут. Репнин подозвал Думичева:

— Отправляйтесь на капэ к Гранину и доложите обстановку.

Думичев медлил.

— В чем дело? — Репнина поразила неисполнительность старого соратника. — Ах, вот что! — он рассмеялся, догадавшись. — Чепуха. Гранину сейчас не до ваших глупостей. Да он и не сердится на вас…

И вот Сергей Думичев, образца тысяча девятьсот семнадцатого года, как он любил себя рекомендовать, бывший настройщик баянов из похороненного на дне Московского моря заштатного городишка Корчевы, а ныне бесстрашный сапер «линии Репнина», стоял перед капитаном Граниным на Хорсене, похудевший за ночь, взволнованный и готовый провалиться со стыда.

Веселая искорка пробежала по лицам всех, кто находился в этот трудный ночной час в каютке командного пункта.

Однако Гранину было не до шуток. Вопреки ожиданию, он просто, одним мимоходом брошенным словом успокоил сапера:

— Ну, командированный, выкладывай обстановку.

— Восьмерку держим, — бодро докладывал успокоенный Думичев. — Захватил ее прежде нас главный старшина Щербаковский. Финнов против нас — шестьдесят, во втором эшелоне — больше сотни. На катерах подбрасывают подкрепление. Мы готовы идти в атаку.

— Сами? — усмехнулся Гранин.

— Так точно.

— А не много ли на себя берете?

Томилов и Пивоваров рассмеялись. Думичев покраснел.

— Ну ладно, — примирительно сказал Гранин. — Бегом на Восьмерку! Передай, что сейчас сам пойду в атаку. По двум красным ракетам — вперед.

Когда Думичев выбежал из каютки, Гранин сказал Пивоварову:

— Доложи наверх, что Восьмерку держим и не отдадим. Прикажи снарядить два катера. Сейчас сам поведу резервную роту!

— А писаря Манина посадим командовать отрядом? — ехидно подхватил Томилов. — Нет, хватит. — Он решительно встал и взял висевший на стене автомат. — Манин остается на своем месте. Гранин — на своем. А комиссар идет в бой. Сейчас мой черед. — И быстро вышел из КП, направляясь на пристань.

С Ханко все время названивал Барсуков:

— Вышел десант? Почему медлите с десантом?..

— Да что он подгоняет! — сердился Пивоваров. — Десанту еще не вышел срок. У нас есть еще время…

— Где Гранин? — снова названивал Барсуков. — Где комиссар?

«Вторая неприятность на островах в течение последних недель, — горько размышлял Гранин и вспомнил слова Кабанова: „Покроете позором имя отряда, если не отобьете за ночь остров!“ Но ведь могут случаться на войне неожиданности? Нет, — отвечал сам себе Гранин, — не должно быть неожиданностей. Все подкручу, всех подтяну. Но чтобы такого больше не было…»

На пристани Томилов распределял по шлюпкам резервную роту, каждому коммунисту и комсомольцу наказывал, кто и что должен делать: кто покрепче да ловчее — на весла, кто побойчее — прыгать за борт, а это не так просто в сентябре, в холодную балтийскую осень.