— Помните, товарищи, — говорил Томилов, — защита Гангута возложена на нас Верховным Главнокомандующим, Как ни велик фронт, а я твердо знаю, что Сталин в курсе всего, что вот сейчас происходит на Ханко. Ему все докладывают. И капитан Гранин может сейчас смело доложить командующему, а наш командующий передаст прямо в Кремль, что мы ни одного камня не уступим врагу и с острова его сшибем! Ура, товарищи! — крикнул Томилов и тут же спохватился: — Только тихо, тише…

Какой там!..

— Ура-а-а! — прокатилось по Хорсену и донеслось даже до командного пункта в то мгновение, когда с Ханко в очередной раз Барсуков запрашивал:

— Почему не выходит десант?

— Комиссар митинг проводит, — простодушно доложил писарь Манин. — Вот сейчас уже пошли…

— Какой митинг?! Комиссара к телефону!

— Дай-ка трубочку, — протянул руку Гранин. — Комиссар ушел в десант, товарищ ноль три!

— Вернется — передайте мое приказание: за задержку десанта трое суток ареста.

— А если не вернется?..

Гранин подождал — ответа не последовало.

Видимо, Барсуков бросил трубку.

Гунхольм отбили. К утру противник потерял на этом острове остатки десантной группировки, которая воевала против отряда Гранина на западном фланге Ханко.

Резервную роту и плотовщиков лейтенанта Пружины Гранин оставил в обороне Гунхольма, дав трое суток на сооружение укрытий и дзотов.

Пружине Гранин наказал:

— Давайте теперь делать так: ты живешь не на Хорсене, а там, куда гонишь плоты. На Хорсен приходи только за плотами. А руки греть у костра — это, сделай милость, на Гунхольме…

Такой поворот подстегнул Пружину. На Гунхольме не очень-то разойдешься с кострами, и он, испытав, что значит воевать без убежищ, гнал курьерским все изделия Репнина с Хорсена на остров. На Гунхольме их подхватывал Думичев, который днем лежал в обороне с матросами, а ночью распоряжался ими, укрепляя остров.

Командиром резервной роты до прибытия подходящего человека с Ханко Гранин поставил Щербаковского.

Мог наконец Щербаковский вписать свою фамилию во главе списка всей роты. Но теперь это его не тешило. Была на то веская причина.

Щербаковский задумал вступить в партию и попросил у Богданыча рекомендацию. А тот помолчал и сказал:

— Подумаю, Иван Петрович. Хороший ты вояка, но дисциплина у тебя, сам понимаешь, хромает на обе ноги…

Щербаковский вспыхнул, что-то проворчал, но задумался.

Скажи такое его соперник Бархатов, Щербаковский встал бы на дыбы. А в этого маленького комендора, которого теперь иначе как комиссаром не называли, Щербаковский верил до конца. Была в словах Богданыча сила убеждения, потому что говорил он только то, что думал и во что твердо верил. Скажет он по-свойски, но так точно и прямо, словно в душу смотрит, и все ее уголки и закоулки осветит.

При Богданыче Щербаковский перестал бахвалиться. Не так чтобы уж совсем не «травил» (разве способен на такое Щербаковский?), но меньше и как-то стеснительно рассказывал про свои путешествия на Малайю, в Гонолулу, про императора Пу И да про губернатора Таи, хотя, надо сказать, Богданычу его «травля» нравилась и он от души смеялся над сказками и присказками главного старшины, отныне мичмана.

Щербаковский начинал при нем рассуждать про Ленинград, где у него остались жена и малый сынишка, про «з-олотые денечки, когда ж-жили не тужили, а жизнь к-ак следует только на ф-ронте оценили». Но и тут, конечно, с шуточками и с азартом, в свойственной ему категорической форме Щербаковский доказывал, что краше Ленинграда на свете города нет. Туляк Богданыч расхваливал свой родной город. Находились поклонники Свердловска или Владивостока. Но Щербаковский настаивал на своем. Редко соглашаясь в чем-нибудь с Щербаковским, Бархатов в вопросе о Ленинграде поддерживал его целиком.

Еще в одном Щербаковский и Бархатов были единодушны: в любви к героям гражданской войны и особенно к Василию Ивановичу Чапаеву. Оба — Бархатов и Щербаковский — способны были наизусть читать на разные голоса сцены из фильма «Чапаев». Только они всегда спорили, кому читать за Петьку, кому за Чапаева. Бархатов доказывал, что Щербаковскому нельзя читать за Чапаева, потому что при его заикании у слушателей терпения не хватит дождаться, пока он произнесет, допустим, всю речь Василия Ивановича на сельском митинге…

Чтобы прекратить спор, вмешивался Богданыч и предлагал всем сообща пропеть по-чапаевски «вечную память», заменяя, разумеется, имя Колчака и присных Маннергеймом либо Гитлером.

Басов в роте не было, все птенцы-зеленцы, тонкоголосые. Под общий хохот Богданыч вскакивал на ящик посреди ротной пещеры и сиплым голосом выпаливал:

— Всем контрреволюционерам, империалистам, капиталистам, разным белым социалистам, монархистам, фашистам и другим авантюристам, мародерам и дезертирам, толстопузым банкирам, финским задиракам и воякам, Гитлеру и гитлерятам и всяким прочим муссолинятам, от утра до ночи, всей подобной сволочи — ве-ечная па-амять!..

Но такие споры происходили в блаженном уюте Кротовой норы или ротной пещеры на Хорсене. На Гунхольме рота уже двое суток жила под перекрестным огнем противника. Кроме камней, никакой защиты. Все разрушено, сметено. Пронзительный осенний ветер и проливной дождь пробирают насквозь людей, которые вплавь форсировали два пролива, ночь воевали и вот уже сорок с лишним часов лежат на сырых камнях, в мокрой одежде, не имея возможности ни встать во весь рост, ни просушиться, ни поспать.

Лежат окоченевшие бойцы, и поговорить даже не с кем, потому что только пулеметчикам счастье — они находятся всегда по двое, по трое. А остальных Щербаковский расставил по острову вкруговую так, чтобы мышь живой не проскочила. Вдвоем с Богданычем он обошел все скалы, лощинки, обмозговал, где и как лучше расположить временную оборону, куда доставлять патроны и мины, как безопаснее подносить их матросам, а в глубине расположил на отдых небольшой резерв. Научился же кое-чему за эти месяцы мичман Щербаковский от командиров-пехотинцев!

Ночью становилось повеселее: хоть огонь и усиливался, зато была работа — строили дзоты. А днем опять те же муки.

Вот тут-то Щербаковский новыми глазами посмотрел на коммуниста Богданыча, которого Томилов оставил за политрука роты.

Эти двое суток Богданыч не знал ни сна, ни покоя. Круговая оборона стала маршрутом его беспрерывного движения по острову. «Как заведенный», — думал о нем Щербаковский. В бою Щербаковский тоже не знал устали, в атаке никогда не утомлялся, но в обороне, особенно при вынужденном пребывании на одном месте, скисал. А Богданыч — тот успевал за день переговорить, и не раз, с каждым, буквально с каждым солдатом и матросом, чтобы люди не чувствовали себя одинокими. Бойцов ведь интересовало все на свете: и что творится под Ленинградом, и какова сводка с юга. Мало утешительного узнавал Богданыч, слушая по телефону выжимки из очередного сообщения Информбюро. Но он говорил товарищам правду, и люди были благодарны ему за эту правду, зная, что даже маленькая победа не дается без труда и мук.

— А не удалось им усидеть на Гунхольме, — бросал Богданыч бойцу, которого допекали вражеские автоматчики с соседнего острова. — Как они хотели тут быть! Подумай, продуктов навезли — два катера. У них там голод. Нормы поизрасходовали. Вот теперь злятся и стреляют.

— Ничего. Пошумят, пошумят и бросят. Всех скал им не разбить и нас отсюда не вытурить.

— Правильно говоришь. Стереги это место пуще глаза. Имей в виду: твое место самое главное в обороне.

Богданыч бежал дальше, к следующему солдату или матросу, автоматчику или пулеметчику.

— Говорят, в сводке Информбюро написано, что мы побили финнов на острове Г. Как думаешь, не про наш ли это остров?

— Ну да! Так и жди! О нас не напишут в сводке, — отмахивался пулеметчик.

— Почему же ты так думаешь?

— Да уж больно мы далеко находимся. И бой наш не имел стратегии.

— Вот тебе на! Остров отвоевали, разбили десант противника, а пулеметчики говорят — не имел стратегии! Если так все будем воевать, скоро у Гитлера не останется солдат. Разве это не стратегия?