— Вы уж себе возьмите, Иван Петрович. Фляга-то не пустая.

— Себе т-ак себе. Не возражаю. А для тебя — вот отличная штука есть. — И пропел: — Синенький тонкий пла-точек…

Двумя пальцами, осторожно, будто опасаясь прикосновением повредить драгоценную вещь, Щербаковский извлек из таинственной, обернутой в целлофан коробки голубой батистовый платочек с пронзенным стрелкой сердечком, вышитым желтыми нитками в уголке.

Матросы хохотали:

— Как раз для нашего брата подарочек.

— Смотри, Миша, носик не поцарапай!

— Да ему из четырех один сшить надо, и то маловат будет!

— Тут и нитки для этого есть. Сшей, Миша, сшей!

— А почему, интересно, сердечко вышито желтыми нитками?

— Известно, почему: девичье сердце полно коварства. Желтый цвет — измена!

Миша Макатахин сам улыбался, краснея и смущаясь. А Щербаковский добрался между тем до зажигалки.

— Ну молодец! — восторгался он неведомым благодетелем. — Т-акую п-релесть прислать. Знал бы, кто прислал, расцеловал бы самолично!

— А вдруг беззубая старуха, Иван Петрович?

— Или какой-нибудь старый хрыч из военторга…

— В-се равно расцеловал бы. И почему человек не догадается имя, отчество и ф-амилию обозначить? Кого теперь благодарить?..

Алеша, чувствуя на груди конверт с фотографией, старался не смотреть товарищам в глаза. А Федя Мошенников, заведующий солнечной энергией, ерзал, сидя на корточках рядом с Щербаковским, и с вожделением смотрел на зажигалку.

Щербаковский косо глянул на него и изрек:

— К-онкуренция — враг согласия! П-оскольку Федор Мошенников — бог солнца и махорки, быть ему комендором этого орудия. Д-держи! Только, чур, зря боезапас не п-ереводить! Когда солнце — лови зайца лупой. К-огда ночь — открывай из этой м-ортиры огонь!..

Дошла очередь до футляра с бритвой. Щербаковский открыл футляр, вытащил бритву, провел лезвием по ногтю большого пальца, осторожно кончиком бритвы дотронулся до своей щетины, прищелкнул от удовольствия языком и внезапно спросил Алешу:

— У т-тебя дядя есть?

— Нет, — удивился Алеша.

— П-лохо без дяди жить на свете. У меня п-лемянников — куча. Каждому, как подрастет, дарю по брит-ве. Мужчина без бритвы как мужчина недействительный. А тебя, Алеша, пора женить. Бритву дарю здесь, а невесту подберу на Ханко.

Настала Алешина очередь краснеть.

— Иван Петрович, это я для вас бритву подобрал. Вам нужнее.

— С Ив-аном Петровичем не спорь. Сказал — бритва, значит, бритва. И женить захочу — не спорь. Я насчет женского с-ословия понятие имею!

Обождав, когда успокоятся развеселившиеся товарищи, Щербаковский продолжал:

— А мне лично бритва не требуется, пока капитан Гранин ходит с бородой. К-апитан бороду сбреет — я п-арикмахерскую найду.

Опустив глаза, Алеша тихо сказал:

— У меня подарок уже есть.

— К-ак есть? Все десять на месте.

— Зажигалка была в кисете.

— А зачем тебе кисет? К-урить?

— Курева не было в кисете, — совсем тихо при общем молчании сказал Алеша. — Там была… к-арточка, — от волнения и Алеша заикнулся, подобно Ивану Петровичу.

— К-арточка? А ну, п-окажи карточку.

Даже под обстрелом руки Алеши не дрожали так, как сейчас, когда ему пришлось достать из бушлата карточку Кати Белоус и отдать ее Щербаковскому.

Все потянулись к фотографии, разглядывая и дивясь:

— Вот это да!

— Молод, а со вкусом! Знает, что выбрать.

— Глазки-то, глазки!

— Да и у Ивана Петровича губа не дура: я бы, говорит, обнял да расцеловал…

— Ах, кари глазки, где вы скрылись…

Щербаковский перевернул фотографию и вслух прочитал надпись:

— «Самому отважному»!

Он строго, очень строго глянул на Алешу и, задыхаясь от гнева, повторил:

— С-амому отважному! А п-очему ты решил, что среди орлов Ив-ана Петровича Щербаковского ты есть самый храбрый человек? А Мошенников, по-твоему, трус? А Никитушкин? А М-акатахин? А такой герой, как Богданыч?

В запальчивости Щербаковский готов был и не подчиненных ему разведчиков зачислить своими орлами.

Алеша вскинул голову и взглянул Щербаковскому в глаза.

— Я, Иван Петрович, надпись не читал.

— Так к-ак ты самовольно? Без товарищей распорядился?

— Мне старшина Загребельный велел взять. Я с разрешения.

— З-агребельный?! — Щербаковский так громко крикнул, что финны перенесли огонь к пещере. — А кто твой к-омандир? «Голова-ноги» или Ив-ан Петрович Щербаковский?..

— Что вы тут митингуете?! — возмутился лейтенант Фетисов, прибежавший на шум. — Сказано вам отдыхать — отдыхайте. А потом смените пулеметчиков на мыске. Им тоже надо отдохнуть.

— С-емейная неурядица, товарищ лейтенант, — сказал Щербаковский, пряча фотографию в карман. — Горденко! Оставлю д-девицу до выяснения при себе. А ты спрячь бритву и ложись отдыхать! Чтобы к вечеру был свеженьким…

Каждый, кто как сумел, подыскал себе место для отдыха.

Алеша опустился в расщелину в скале, на дне которой протекал ручеек. Он срубил ножом две тонкие елочки, положил их поперек ручейка и на этом мостике лег навзничь, подложив вместо подушки под голову кулак на кулак.

Высоко над ним качались растрепанные березки, и золотистая ветка склонялась низко к расщелине, как непокорная прядь девичьих волос. А сквозь листву этой ветки проглядывало голубое небо.

Алеша заснул, да так крепко, что проспал до вечера; даже два артиллерийских налета на Эльмхольм не разбудили его.

Очнувшись, Алеша не сразу понял, что с ним произошло. Он лег спать в лесу, под сенью молодой березки, сквозь побеги которой видел голубое небо. А теперь наверху была звездная тьма. Обглоданные огнем комли торчали над расщелиной, а ручей под мостиком бурлил, как в паводок. Ручей запрудили вырванные снарядами и сброшенные вниз кусты, и вода уже добралась до самодельного мостика, на котором спал Алеша.

Алеша вылез наверх, слыша голос Щербаковского:

— Г-орденко, Го-орденко! Куда же ты п-ропал?! Смена пришла. С-корей в шлюпку!..

В августе, в новолуние, когда совсем пропадает месяц, бывают на Ханко ночи душные и темные. На небе блещет неисчислимая россыпь звезд. Море лениво переливается. В воздухе тихо. Ветра нет. Но кажется — ветер рядом и буря рядом: затаились в засаде. Все в такой ночи звучит как предостережение: и шорохи слишком спокойных волн, и жалобный скрип дерева, и учащенный стук собственного сердца, предчувствующего грозу.

И вдруг ветер качнет верхушки сосен, сорвет лист с низкорослой березы, застонет в побегах молодого дубка, затанцует на вскипающей волне, вспенит столько белых бурунов, будто множество торпед разом вспороло гладь моря. И все изменится в природе. Море становится бугристым, как горный кряж. Ветер рушит его вершины, снова вздымает их, крутит и ввинчивает смерчем в облачное низкое небо. Тогда море штормит неделю-другую, бунтуя, кидаясь на рифы, на одинокие скалы, на корабли, подмывая гранит утесов, затопляя отлогие необитаемые берега. Мчатся день за днем тучи, заслоняя солнце и нарождающийся месяц. Льют частые дожди. Ревет буря. Потом ветер разгонит тучи и улетит на другие широты, а море, освещенное полной луной, еще долго будет рокотать и ворчать, прежде чем застынет в ленивом штиле.

В такую предштормовую ночь телефониста Сосунова послали с Эльмхольма на Хорсен за продуктами.

В пехотинском гарнизоне Эльмхольма Сосунов был единственный матрос. Помимо телефона, в его заведование входила и шлюпка. Каждую ночь он привозил на ней с Хорсена бидоны с горячим борщом и кашей. Худенький, жилистый Сосунов выгребал в любую непогоду, и солдаты-островитяне знали, что даже в шторм матрос вовремя доставит бидоны в бухточку, примыкающую к болотистой лощине перед южной оконечностью Эльмхольма.

Обычно Сосунов возвращался от Хорсена напрямик, мимо Талькогрунда, и даже в полной тьме не плутал. Но сегодня ему пришлось труднее. Он уклонился от маршрута, зайдя на обратном пути на Фуруэн за Григорием Бедой.