— Леве… — повторил вслух Алеша.

И одновременно Гончаров, поняв, что в бухте опасность и надо идти левее, скомандовал:

— Правое — на воду, левое — табань!

Барказ круто повернул влево.

Алеша устоял на ногах, не отрывая глаз от фигуры на скале.

Платок, зажатый в правой руке, еще долю секунды трепетал на ветру, и человек упал.

Барказ пристал к сосне, окунувшей макушку в воду, у подножия скалы. Матросы ухватились за колючие ветви и подтянули под них барказ, как в укрытую гавань.

По черному, обугленному стволу, как по корабельному трапу, они поднялись до кривых, забитых буро-желтой землей и камнями корней и, раскачиваясь, как на турнике, один за другим перепрыгнули на скалу.

Алеша подбежал к обрыву, где валялась черная морская фуражка с позеленевшей золотой эмблемой.

Зажав рукой платок, лежал лейтенант Фетисов. Не верилось, невозможно было поверить, что лейтенант не чувствует прикосновения дрожащих рук Алеши, не видит, как тот кладет ему на грудь фуражку с позеленевшей эмблемой, не слышит грохота бури и жестокой войны, что он уже никогда не поднимется и не скажет с улыбкой, собираясь в новый десант: «Это дело нам по плечу…» Алеша, широко раскрыв глаза, смотрел в застывшее, спокойное лицо лейтенанта, и ему казалось, что Фетисов и теперь улыбается своей обычной доброй улыбкой, улыбается товарищам, ради которых пожертвовал жизнью.

— Командование принимаю на себя! — услышал Алеша глухой и будто сердитый голос Гончарова. — Заместителем назначаю товарища Бархатова.

Фетисова отнесли на барказ, и его место на скале занял Гончаров.

Рядом лежал Парамошков. Глотая слезы, он яростно долбил каменистую землю ножом.

Время шло за полдень.

На Эльмхольме продолжался бой. За этим боем, волнуясь, следили не только с Хорсена, но и с Ханко. Дальномерщики, наблюдатели всматривались в затянутое облаками августовское небо: продолжается ли перестрелка там, где горстка матросов обороняет скалу?

По вспышкам огня, по редким ракетам наблюдатели определяли: скала держится.

Погода была нелетной. Но что значила погода для летчиков, привыкших взлетать и садиться под огнем? Белоус считал, что обстановка даже благоприятствует полетам: противник, озабоченный событиями на островах, оставил аэродром в покое.

Истребители в ветреный дождливый полдень поднялись над Ханко, на бреющем проскочили к Стурхольму и обстреляли шюцкоровские шлюпки, спешившие с пополнением к Эльмхольмской лощине. Потом они бросились к северной части Эльмхольма и прошлись пулеметами до самой лощины, где разведчики Богданыча, пуская ракету за ракетой, обозначали линию нашего переднего края.

— Двадцать седьмая! — запоминали матросы номер очередной штурмующей финнов машины.

— А этот, с белыми крыльями, «ястребок» — Антоненко?

— Бреет, как парикмахер!

— Антоненко погиб. Это, наверно, Бринько.

— Или Белоус.

— Брось болтать! Разве собьешь Антоненко?!

— Его вся Финляндия не собьет!..

Улетели самолеты. Финны некоторое время молчали, потом подняли головы и опять полезли в лощину, тесня разведчиков Богданыча к скале.

Но возле Эльмхольма вдруг загудели моторами «морские охотники» и, обстреляв врага с флангов, заставили его снова залечь.

«Терещенко! Лейтенант Терещенко!» — обрадовался Алеша, узнав среди неожиданных защитников знакомый корабль.

Матросы на скале видели, что они не одни. Трудный бой, но бой этот общий. С ними весь Гангут.

Час за часом медленно тянулся день. Финские мины, шипя и трескуче взрываясь, отбивали на скалах минуту за минутой. Счет секундам поспешно вели пули; порой они насвистывали так визгливо и часто, словно боялись просрочить время и оставить человеку лишний миг жизни. Газы, дым, копоть, оседая, загрязняли мокрый гранит, золотистую листву, сорванную бурей с худосочных березок, и пятнистые марлевые бинты на ранах матросов. Дождь смывал грязь с гранита и вместе с листвой нес ее вниз, в лощину, где лежали в обороне разведчики Богданыча.

— Долго будем лежать?

— До приказа.

— Сгниешь тут. Вперед пойдем?

— Тяжело, ребята. Потерпим.

— Лучше атаковать, чем ждать!

— Или в бою погибнем, или сковырнем их!

— Что толку погибать, если остров сдадим? — успокаивал товарищей Богданыч и упорно повторял: — Остров надо удержать!

«Остров надо удержать!» — мысленно твердил Гончаров, которому тоже, как и всем на Эльмхольме, невтерпеж было лежать на одном месте и хотелось поскорее столкнуть противника в залив. Но Гранин настрого запретил наступать. Гончаров помнил его наказ: «Держи плацдарм!» Громкое слово — плацдарм. Не плацдарм, а пятачок: всего тридцать метров на двести пятьдесят. Но надо держаться, зубами держаться за каждый метр.

А финны опять ползли к лощине. Они тоже понимали, что матросы ждут ночи. Наступать мешали русские самолеты и катера. Но ведь ночью станет еще хуже?.. Со Стурхольма настаивали: «Атакуйте русских!»

В финском тылу за Эльмхольмом застрекотали моторы катеров. Снова на остров шли вражеские подкрепления. С Фуруэна и Старкерна по катерам стреляли наши дозоры. Но Гончаров видел, что финнов на Эльмхольме становится все больше.

Снизу, из лощины, с донесением от Богданыча снова прибежал Макатахин.

Парамошков прикрикнул на него:

— Опять грудью пули ловишь?

— Ладно, Коля. — Макатахин опустился на корточки и доложил Гончарову, что в лесочке перед лощиной противник накапливает силы. Там так много финнов, что даже сосны колышутся, будто от сильного ветра. Огонь из леса плотный, непрерывный. Как перед атакой, когда патронов много и не жаль. Богданыч приказал передать, что для артиллерии лесочек верная цель: куда ни положи снаряд — все равно накроет.

Гончаров подумал: об этом должен знать штаб отряда. Но нет связи с Хорсеном. Как пригодилась бы небольшая рация. А сейчас телефон и тот молчит.

Рядом с молчащим телефоном лежал Филипп Сиваш — телефонист резервной роты. Он нашел провод, который вел с Талькогрунда к Сосунову. Провод был где-то перебит.

К телефонисту присоединился Макатахин, он ждал распоряжений Гончарова. Макатахин смотрел на молчащий телефон глазом радиста — как на нечто допотопное и бесполезное. Он сердито крутил безжизненный провод и вполголоса отчитывал ни в чем не повинного телефониста:

— В бою связь… Ты, Сиваш, понимаешь, что такое в бою связь?!

— Так то ж не в поле. То ж в море, — оправдывался телефонист, — Где его, проклятого, тут найдешь, этот провод…

— Подводный кабель надо тянуть, — шепотом наставлял Макатахин. — Из ошибок выводы надо делать. А то видишь, до чего ты нас довел с этой дурацкой вертушкой!..

Была бы связь! Была бы связь! Гончаров вызвал бы артиллерийский огонь по рубежу лощины. Надо держать противника на земле, держать, не давать подниматься весь день.

Но как передать об этом Гранину?

Надо послать связного, пловца. Гончаров перебрал в памяти всех уже знакомых ему матросов. Пловец нужен сильный, смелый и толковый. Богданыча трогать нельзя: он держит лощину, а этот участок сейчас главный. Бархатова тоже не пошлешь: он прикрывает наши тылы, не позволяя противнику окружить Эльмхольм.

— Горденко, ко мне, — тихо приказал Гончаров.

— Я здесь! — откликнулся Алеша, подтягиваясь к Гончарову.

— Плавать умеешь?

— Да.

— Хорошо?

— Сдавал на разряд.

— Ныряешь?

— Как рыба.

Гончаров поморщился: «Не хвастает ли?..»

— Поручение опасное. Горячиться нельзя. Связной должен быть хитрым и ловким.

— Вы меня еще не знаете, товарищ политрук.

«Доберется», — подумал Гончаров; он вспомнил, как Алеша добивался участия в десанте.

— Волна большая, учти. Надо плыть до Хорсена, лучше через Старкерн. Не доберешься до Хорсена, звони на капэ прямо со Старкерна и доложи обстановку… Видишь, как стреляют по заливу?

Макатахин, ревниво слушавший разговор, шевельнулся, готовый вскочить, но Парамошков удержал его на месте, и он лежа сказал: