Богданыч сидел рядом с Думичевым. Оба мрачные, необычно молчаливые.

Беда покрыл скатертью стол. В стороне он поставил табурет для подсудимого.

Внесли два высоких бензиновых светильника.

По краям кумачового стола светильники пылали, как два факела. Медное пламя бросало на лица матросов красноватый свет. Багровые блики плясали по вороненой стали винтовок.

Возле стола, сжимая свою снайперскую винтовку, стоял Григорий Беда. Он не отрывал строгого взгляда от входа в блиндаж.

— Встать! Суд идет!

Матросы шумно встали.

Лязг оружия прокатился под низкими сводами.

Пламя светильников над судейским столом заколебалось, как от порыва ветра.

В середине — от дверей до стола — образовался проход. Прошел суд: председатель и два члена трибунала.

Беда снова скомандовал — матросы сели.

В тишине заскрипела дверь. Конвойные ввели Прохорчука.

— У, гадюка… — пронесся шепот.

В кителе, наброшенном на голое тело, Прохорчук прошел сквозь ряды к табурету подсудимого.

Председатель зачитал обвинительное заключение и приступил к судебному следствию. Он задавал обычные, положенные в судебном процессе вопросы, и часовые за спиной Прохорчука сжимали оружие при каждом ответе подсудимого.

Прохорчук вины не признавал. Вошел он, опустив голову. Но при первых же вопросах судей он словно приободрился, начал вилять, оправдываться, видимо надеясь, как это уже не раз с ним в жизни бывало, выкрутиться, обмануть, скрыть преступление от чутко слушающих каждое его слово людей.

Первым из свидетелей вызвали Щербаковского.

— Д-до сих пор Ив-вана Петровича посылали финнов искать, — с возмущением начал Щербаковский, — а т-тут т-труса пришлось из кустов вытаскивать…

Бархатов прервал его:

— Ближе к делу, свидетель. Расскажите суду — где вы нашли подсудимого Прохорчука?

— Г-де нашел? В кустах нашел!

— Подсудимый Прохорчук! — останавливая Щербаковского, спросил председатель суда. — Что вы делали в кустах?

— Занимал оборону.

— В тыловой части острова?

— Командование все время подчеркивало значение тыла.

— Значит, вы там ждали противника?

— Да.

— Продолжайте, свидетель, — обратился председатель к Щербаковскому. — Как вы извлекли Прохорчука из кустов?

— Т-кнул автоматом, а этот х-люст руки поднял. За ф-финна м-еня принял!

— Вы сдавались в плен, подсудимый Прохорчук?

— Нет.

— Оружие при вас было?

Прохорчук молчал.

— Куда вы дели оружие, подсудимый?

— Потерял, — сдавленно произнес он.

— А фуражку и китель?

С ненавистью глядя на предателя, Щербаковский крикнул:

— Д-даже тельняшку содрал с себя! В од-дних штанах сд-авался!

— Изменник! — закричали в блиндаже.

— Предатель!

Беда вскочил:

— Тихо! Не мешать суду.

Когда допросили Желтова и других защитников Фуруэна, без Прохорчука отбивших вылазку врага, председатель спросил членов суда, есть ли у них дополнительные вопросы.

— У меня есть, — сказал член суда Бархатов. — Вопрос к подсудимому.

Прохорчук встал.

Наступила тишина.

Слышно было шипение пламени в светильниках, и сквозь бревенчатые стены доносилось гудение снарядов.

Бархатов, обращаясь не столько к Прохорчуку, сколько к боевым товарищам, спросил:

— Знает ли подсудимый, в каком отряде он служил?

Прохорчук, чувствуя необычность вопроса, растерянно смотрел на судей. Невидящим взглядом он обвел блиндаж, снова глянул на судей и опустил, словно под непосильной тяжестью, голову.

— А знает ли Прохорчук, что в этом отряде еще никогда и никто не предавал, не изменял, не подводил товарища и не бегал от противника?

И хотя Бархатову, как члену трибунала, полагалось задавать вопросы сидя, он поднялся и продолжал:

— А знает ли Прохорчук, что только противник до сих пор бегал от моряков отряда капитана Гранина?!

— И будет от нас бегать! — вскочил Беда, забывая о своих комендантских обязанностях и поднимая за собой всех в зале Хорсенского трибунала.

Беда потряс над головой своей снайперской винтовкой.

Багровые отблески плясали по затвору, по ложе винтовки, по ее прикладу, сплошь иссеченному зарубками.

За трусость и панику на передовой, за нарушение присяги и измену родине трибунал приговорил Прохорчука к расстрелу.

После суда Гранин опять вызвал Щербаковского.

— Есть твоей роте задание первостепенной важности. Репнин от нас уезжает на Ханко. Надо во что бы то ни стало поставить дзоты на Фуруэне. Кого на это дело пошлешь?

— С-самому разрешите пойти?

Гранин только этого и ожидал.

— Согласен. Такое дело только тебе поднять, Иван Петрович. Желтова оставь у себя, он там все ходы и выходы знает. Из роты отбери еще пяток лучших бойцов. А из саперов я выпросил тебе в помощь такого орла, который самого Гранина не боится! — завершил Гранин, вспоминая Сергея Думичева.

Резервная рота взяла на себя тяжкий боевой труд: укрепить последнее звено обороны Хорсенского архипелага — остров Фуруэн.

Где же был человек, по которому тосковали его друзья на Ханко, куда исчез ханковский киномеханик, старшина второй статьи Александр Богданов-большой, отец будущего ребенка Любы?

В июльское утро подводная лодка, на которой служил акустикам Богданов, вернулась после постановки мин у берегов Германии к берегам Эстонии и в районе Моонзундских островов потопила тяжело нагруженный фашистский транспорт. Лодку стали бомбить. Но она ускользнула от преследователей и снова вышла на дальние караванные дороги.

Так лодка охотилась до осени, атакуя и отправляя на дно моря корабли с фашистскими войсками, с бензином, с танками и пушками. За торпедами она возвращалась не на Ханко, а в другие базы балтийского побережья, охваченного огнем войны.

Однажды в штормовую осеннюю ночь лодка всплыла. Ей рано было возвращаться в базу, да и до базы далеко, ближайшая — на Ханко; пока не истрачен запас торпед, незачем туда идти. Лодка под дизелями шла мимо острова Эзель. С тех пор как флот оставил гавани Таллина, район Моонзундских островов стал опасен для плавания. Кругом шныряли фашистские корабли. За подводными лодками гонялись вражеские сторожевики и самолеты. Вражеские заградители забросали море минами. Лодка всплывала редко, только в недолгие ночные часы, чтобы набрать сил для новых подводных атак. Люди жадно курили, наглатывались свежего ветра, заряжали аккумуляторы, наполняли сжатым воздухом баллоны торпедной стрельбы, магистрали, аварийные колонки.

Богданов после долгой вахты отдыхал на койке своего друга, торпедиста Никиты Зарембы, в кормовом отсеке. Он жил в другом помещении — вместе с радистами, ближе К центральному посту и к акустической рубке. Но его всегда тянуло в этот отсек, где на стеллажах и в длинных, ведущих за борт трубах торпедных аппаратов хранилось главное оружие — сила подводного корабля. Когда-то, еще до войны с финнами, Богданов сам служил у кормовых аппаратов торпедистом. Койка Зарембы была его койкой. И все, что новичку кажется загадочным и непостижимым: великое множество рычагов, рукояток, маховичков, клапанов, трубок, циферблатов, стрелок, магистралей, на которые сейчас, лежа на койке, рассеянно смотрел Богданов, — все это он знал на ощупь, много раз протер, выверил, испытал своей рукой.

Профессия акустика — профессия сложная. Акустику даны тончайшие и умные приборы, но что толку в наилучшей скрипке, если человек научится водить смычком, не владея даром музыканта! Акустик одарен тонким слухом, как артист. Матросы почитают его и берегут, как берегут в народе самобытный талант. Такому человеку быть бы существом утонченным — не то что Богданов: громадина, едва умещается в рубке и на койке, уши — грубые, оттопыренные, еще Думичевым во время полета на Ханко прозванные звукоуловителями, а руки — широкие, медвежьи, ими только снаряды к пушке подавать или обхватывать могучее стальное тело торпеды. Между тем Богданов по праву считался одним из лучших акустиков флота, и все, кроме него самого, забыли, что в прошлом он торпедист.