Хорошо бы в руки нож! Но руки скручены. Режет ремень, которым опутал его руки этот матрос. Секунда свободы — и он бросился бы через пролив к тому берегу.

Когда застучал моторный барказ с Хорсена, финны за мысом проснулись и открыли огонь по подходам к Фуруэну.

Ракеты осветили пролив и оба берега меловым светом. На дальнем финском посту зажегся прожектор. Его назойливый луч перебегал из бухты в бухту, обыскивая залив. Барказ жался к берегу, уклоняясь от огня и света.

Щербаковский готовил гарнизон к смене, чтобы минуты лишней не задержать барказ у опасного берега. Он приказал Желтову по одному провожать новичков на боевые посты и на ходу вводить в курс дела.

Взглянув на дрожащего унтера, Щербаковский спросил Богданова:

— Т-ак без штанов и п-овезешь к к-апитану?

— Что же, я ему штаны буду застегивать?!

Богданов развязал унтеру руки и брезгливо ткнул пальцем: поправляй. Унтер, косясь на нож за поясом матроса, стал не спеша застегиваться. Богданов отвернулся.

На заливе под обстрелом лавировал барказ с матросами. Прожекторы и снаряды преследовали его.

Барказ подходил к берегу.

Луч прожектора скользнул по берегу, на миг осветив Богданова, шлюпку, унтера, и тотчас вокруг зашлепали пули.

— Сашок! — донесся с барказа голос Богданыча. — Ты здесь?..

— Здесь я! — откликнулся Богданов на голос старого боевого друга.

Забыв об унтере, об опасности, Богданов бросился в воду, ухватился за нос барказа и вытянул его на песок Фуруэна.

С барказа спрыгнул Богданыч.

Богданов подхватил его, сжал и высоко приподнял над землей.

— С-силенка! — с завистью сказал Щербаковский.

Повернувшись к барказу, он скомандовал:

— Б-ыстрей, выт-ряхивайтесь. А то м-инометами начнут ч-есать!

Желтов бегом разводил вновь прибывших по острову. Он возвращался к берегу с товарищами, уходящими на отдых. Щербаковский объяснял что-то новому командиру. А Богдановы, не отпуская друг друга, перебрасывались отрывистыми и только им понятными восклицаниями:

— Такой!

— Ого!..

— И ты хорош!..

— А то как же…

— Папаша!..

— Семейство…

А унтер с презрением смотрел на русских: расчувствовались!.. Он видел — сейчас не до него! И рук на этот раз не связали.

Унтер спрятал руки за спину — пусть думают, что он связан.

Шаг за шагом унтер исподтишка приближался к воде.

«Бежать?.. Верзила этот нагонит… Нож! Дотянуться до ножа!»

Пружиня ноги, унтер прыгнул к Богданову.

— Полундра! — крикнул меньшой.

Богданов отскочил. Унтер резко свернул к заливу, в воду.

— Не тронь! Он живой нужен! — Богданов, отталкивая автомат меньшого, бросился в воду.

В два прыжка он настиг унтера, обхватил и потащил к берегу.

Унтер отчаянно отбивался. Но вырваться из железных объятий матроса он не смог.

Тогда он вспомнил про нож на поясе матроса.

Унтер дотянулся до ножа рукой, выхватил его и вонзил Богданову в спину.

Богданов остановился, но не расслабил рук, превозмог себя и, трудно ступая, пошел, потащил унтера дальше.

Унтер с лютой злобой смотрел ему в лицо. Свободной рукой, закинутой за спину Богданова, он наносил ему новые удары… Но Богданов не выпускал унтера. Он донес его до берега и там, не разжимая объятий, упал.

Падая, Богданов увидел Щербаковского. Лицо мичмана было искажено.

— Не тронь… «язык»… — прохрипел Богданов.

Унтер высвободился из внезапно ослабевших рук… Но неожиданно для всех Думичев, именно Сергей Думичев настиг унтера, прикладом раскроил ему череп и, как падаль, толкнул в воду.

Подбежал Богданыч, вытащил из спины друга нож.

Он срывал с него одежду, спеша добраться до раны.

Щербаковский приподнял Богданова на руки. Богданыч стал перевязывать раны.

— Не надо… — шептал Богданов. — Сына не забудьте…

Они склонились над ним. Богданыч нагнулся к его губам, стараясь уловить последние, еле слышные слова:

— Люба… Борисом назовите… Как капитана… Зарембе часы…

Вчетвером — Богданыч, Думичев, Щербаковский и Желтов — отнесли тело Богданова на барказ, накрыли короткой шинелишкой, в которой он воевал еще на Даго, и гарнизон Фуруэна отправился на Хорсен.

На кладбище, возле санчасти, Богданыч и Думичев рыли могилу. Бруствером окружили они яму. Бруствер подымался все выше, а Думичев и Богданыч, уже скрытые по плечи, все продолжали долбить и ломать хорсенскую твердь. Каменистая, трудная, скрипела под заступом земля.

— Последний твой окоп, Сашок, — приговаривал Богданыч; он все корил себя, что послушался большого и не полоснул проклятого унтера из автомата.

— Окоп рыть много легче, — сказал Думичев дрогнувшим голосом и отер пот.

Хоронить пришла вся резервная рота — гвардия отряда. Пришел весь гранинский штаб. Пришел и Борис Митрофанович Гранин.

Похоронили Богданова в тельняшке, которую он вынес со дна моря, в шинелишке солдатской, простреленной на Даго, и с пилоткой-недомерком, которая была на нем, когда он навещал Любу.

Над могилой Богданова резервная рота дала троекратный салют…

Никто не ругал Думичева за расправу с унтером.

Только Гранин после неприятного телефонного разговора с Барсуковым жестко сказал Щербаковскому:

— Опозорились мы, мичман, перед Кабановым. Доложили одно, а вышло другое. И героя такого потеряли. И задачу не выполнили…

— Он п-исьмо получил, — оправдывал Думичева Щербаковский. — Отца с матерью ф-ашисты загубили…

— Знаю, мичман. Много сейчас горя, Но дисциплину, дисциплину надо держать. Приказано: послать тебя со взводом резервной роты на Ханко. Зайди в дом отдыха, захвати, кто там есть из твоих людей, и отправляйся в распоряжение штаба. Покоя не будет ни тебе, ни мне, пока не раздобудешь подходящего «языка».

Алексей Горденко пролежал в госпитале три недели, страдая от мысли, что на Хорсене воюют без него.

Перед его ранением в отряде прошел слух, будто Гранин собирает группу смельчаков в рейд на Подваландет. Щербаковский обещал Алеше в случае чего иметь его в виду в первую очередь. И вдруг этот проклятый осколок!

Алешу привезли в госпиталь в тяжелом состоянии. От потери крови он ослабел. Он часто впадал в забытье, бредил в полусне. Когда его несли с пристани в санитарную машину, он беззвучно звал все время Катю. Но Кати среди санитаров не было. Носилки несли незнакомые люди. В госпитале Алеша покорно дал себя раздеть и слабо улыбнулся кудрявой беленькой девушке, которая склонилась над ним.

— Катя, — прошептал он снова, — Катя, это ты?.. «Самому отважному»…

Беленькая медсестра Шура вначале подумала, что раненый старается угадать ее имя. Потом она поняла, что раненый в бреду повторяет имя другой девушки, но ей и в голову не пришло, что эта девушка ее сослуживица и подруга Катя Белоус, назначенная с группой медицинских сестер дежурить в доме отдыха на Утином мысу. Беленькая Шура понесла вещи раненого в кладовую. Там, извлекая из карманов бушлата документы, всякие записки, расческу, деньги, все, что следовало сдать по описи в канцелярию, беленькая Шура нашла карточку с надписью:

«Самому отважному». Она сразу все поняла. Так вот какую Катю вспоминает раненый! Как жаль, что Кати нет сейчас в госпитале. Ее бы обрадовало, что фотография попала в руки такому парню!

Одного не знала беленькая Шура: не знала, что фотографию надо было показать Алеше. Ведь Алеша не видел, как Щербаковский вложил эту фотографию ему в бушлат… А беленькая Шура, поохав и поахав, отнесла фотографию Кати в канцелярию и вместе с расческой, документами и ста десятью рублями вписала в реестр принятых на хранение вещей раненого краснофлотца Горденко Алексея Константиновича.

В тот же час беленькая Шура разнесла по госпиталю весть, что из гранинского отряда поступил новый раненый, парень геройский, молодой, красивый и по уши влюбленный в медицинскую сестру Катю Белоус.

Алеша поправлялся. За ним ухаживали все сестры, и особенно Шура. Она подарила Алеше на память ранившим его осколок. Прикованный к койке, Алеша вертел в руках этот кусочек стали. Таким же кусочком стали враги убили отца.