В катере лежали мертвецы. Мотор давно заглох. Время дневное. Никому на финских островах и в голову не пришло, что матросы могут открыто, на виду, увести катер. Похоже было, что волна несет судно, как по течению. Когда финны разобрались в чем дело и открыли огонь, уже было поздно: буксирующая шлюпка скрылась за Гунхольм, шкерт подхватили, на берегу и, как бурлаки бечевой, повели трофейный катер вдоль побережья — к Хорсену.

В Кротовой норе Богданыч выложил перед Граниным все собранные у финнов документы и сказал, что, кроме того, разведчиками доставлен трофейный финский барказ.

— Вы у меня орлы, — похвалил Гранин. — Завтра же начнем ремонт. Поставим пулемет и назовем «Грозящий». Будет наш эскадренный миноносец. Здорово?

Богданыч молчал.

— Чем недоволен, меньшой? — удивился Гранин.

— Погиб Василий Камолов. Разведчики просят назвать этот катер «Василий Камолов».

Гранин задумался.

— Не надо. Не будем на финской посуде писать такое геройское имя. Для Васи Камолова лучший корабль подберем. Победим — построим эскадренный миноносец. Настоящий, советский. Имена героев будем писать на наших, советских кораблях. А на эту шаланду поставьте порядковый номер. Сойдет.

Щербаковского в бою на Гунхольме так оглушило и контузило разрывом мины, что он стал заикаться. Доставленный Алешей в отрядный лазарет — в подвал разбитого дома над переправой, — Щербаковский пролежал часа два, очнулся, увидел себя на положении больного, возмутился, едва не разгромил все медицинское хозяйство отрядного врача, требуя вернуть автомат, одежду и все боевые доспехи, и сбежал в роту. Врач пошел жаловаться Пивоварову. Но Пивоваров, тоже тяжело контуженный, отлеживался в Кротовой норе и сам наотрез отказался уйти на Ханко в госпиталь. Врач пошел к Гранину. Гранин вызвал Щербаковского.

— Вы что, главный старшина, анархию в моем отряде разводите? Силой прикажете укладывать вас в постель?

— Т-оварищ капитан! Я ж-же не яз-зыком стрелять д-олжен, а автоматом.

Сраженный столь убедительным доводом, Гранин сказал:

— Не нашего ума дело. Врач не пускает — и точка.

— Та-ак он же хирург, его д-дело резать. П-усть язык мне отрежет, а воевать даст.

— Ладно, ладно. Язык вам подрезать не мешает. Да! — вспомнил вдруг Гранин и снова заговорил грозно: — Что за волонтера вы взяли в свое отделение?

— Д-оброволец, т-оварищ капитан. М-не жизнь спас. Г-ада, что меня стукнул, прикончил… Отец — г-герой, в финскую погиб… М-ать на ок-купированной Ук-краине… С-сирота… Храбрый…

Гранин не прерывал потока красноречия Щербаковского. «Безотцовщина, эх, безотцовщина!» — вздыхал он, вспоминая свои скитания в гражданскую войну.

— Паспорт у него хоть есть?

— И п-аспорт и комсомольский билет! — обрадовался Щербаковский. — Орел х-хлопец! Р-улевым на б-уксире служил.

— Знаю. Мне о нем комиссар докладывал. Поезжайте на Ханко. Захватите парня с собой и там оформите, как положено, в военкомате.

— Раз-решите ид-ти?

— Идите. Только мальчонку этого, чур, беречь. Как его звать?

— Г-орденко Алексей К-онстантинович.

Гранин махнул рукой, и счастливый Щербаковский выбежал из Кротовой норы.

А через несколько часов, прибыв на Ханко, он забежал на базу торпедных катеров и добрый час расписывал там бои на островах, храбрость капитана Гранина, подвиг товарищей, отдавая, разумеется, должное и своим заслугам. Когда его спросили, зачем он прибыл на полуостров, Щербаковский с напускной таинственностью отвечал: «П-по личному приказанию ген-нерала Кабанова».

Остров Моргонланд, где в памятный час первого гангутского залпа взорвался каменный маяк, по-прежнему находился под наблюдением, хотя всякое движение там прекратилось и остров казался покинутым. Сменивший Гранина в дивизионе на Утином мысу капитан Тудер провел однажды пробную пристрелку орудий по Моргонланду, и наблюдатели всех ханковских дальномерных постов вдруг отметили, что по острову бегают люди. Это значило, что финны задумали возродить разбитый пост — новое препятствие на путях гангутских кораблей.

Финские броненосцы «Ильмаринен» и «Вейнемейнен» заняли позиции в дальних шхерах и оттуда вели огонь по Гангуту. Прилетали с Большой земли скоростные бомбардировщики, вызванные гангутцами на эту цель, летчики Ханко вывели их точно к стоянке броненосцев, но нужного результата бомбовый удар не дал. Броненосцы, хорошо вооруженные зенитками, возможно, и пострадали от бомбежки, но остались в строю, лишь на время прекратив налеты на полуостров. Шхеры позволяли им отлично маскироваться. Потом артогонь возобновился, больше всего доставалось городу, финны явно стремились разрушить его. Батарея Брагина на Утином помогала десантам Гранина на островах Хорсенского архипелага. И ей противник мстил. У Брагина были разрушения и потери. Кабанов заставил артиллеристов и строителей взяться за то, чего не сделали до войны: под огнем врага укреплять орудийные дворики, строить в граните блиндажи, способные выдержать самый мощный удар. То генерал, то Расскин навещали батарею, проверяя, как идут дела, но артиллеристов не приходилось подгонять — война их подстегивала.

Пришел в эти дни из Таллина на торпедных катерах Владимир Филиппович Трибуц с помощниками, он уже многое знал о трудной борьбе Гангута, но теперь сам смог убедиться, в каких условиях воюет гарнизон; финские орудия вели такой жестокий огонь, что Кабанов, показывая комфлоту базу, строительство новых линий обороны и позиций для новой железнодорожной батареи — бронепоезда, создаваемого под командой Митрофана Шпилева, отозванного для этой цели с островка Граншер, — показывая все это командующему флотом, Кабанов испытывал двойственное чувство: и страх за жизнь высшего начальника, и удовлетворение тем, что тот все прочувствует сам и, возможно, подбросит на Гангут силенок — особенно авиацию и катера; может быть, оставит даже те торпедные катера, на которых пришел из Таллина, а вернется туда на «охотнике»?

Кабанов мечтал о морской силе, которая могла бы ударить из морской базы по ненавистным броненосцам. Он так и сказал об этом комфлоту, возвратясь после поездки по Гангуту на командный пункт.

Комфлот выслушал все просьбы о горючем, боеприпасах для пехоты, перешедшей на снабжение базы, о крупнокалиберных пулеметах, положенных в береговой обороне, и все обещал удовлетворить. Но кораблей он дать не мог. Он только заметил, что генерал, очевидно, не совсем осознал тяжесть общего положения на Балтике: нет у флота ни резервной авиации, ни кораблей для Ханко; задача гарнизона — активная оборона и отвлечение сил противника на себя…

Комфлот ушел, и Кабанов с тоской смотрел на скрывающиеся из виду быстрые торпедные катера.

Броненосцы продолжали бить по Утиному мысу.

Туда поехал Расскин. Он вернулся взволнованный и сказал, что сам, собственными глазами видел в дальномер оживший остров Моргонланд, где финны снова посадили артиллерийских разведчиков, направляющих огонь броненосцев на брагинскую батарею. Нельзя оставить их на острове. Нужно высаживаться на Моргонланд. Расскин сказал, что сам поведет туда диверсионную группу на катерах Полегаева.

Кабанов не хотел пускать Расскина в десант, считая безрассудным подобный риск для политического руководителя базы. Расскин доказывал, что ему необходим десант как школа боевого опыта, — многие инструкторы политотдела, политруки, комиссары уже побывали в боях, и Расскин хотел лично узнать характер подобных операций, их особенности и возможные ошибки. Все это звучало убедительно, но, конечно, Расскину, как и всем на Ханко, просто хотелось воевать.

Моргонланд сдался без боя. Расскин в бушлате, с автоматом в руках прыгнул вместе с матросами за борт, готовый драться, но весь гарнизон во главе с лейтенантом поднял руки и прошел на катер.

На борту катера финский лейтенант ерзал, беспокоился, как-то тоскливо смотрел на север, на родной берег, но, вступив на твердую землю Гангута, сразу же пришел в себя: русские отходчивы, и никто не причинит ему вреда.