В форточку залетел голубь и застрял между рамами. Катя выпустила его и вернулась в кровать. Спать уже расхотелось, и она задумалась, просто так — ни о чем. Взгляд скользнул по ковру, книжной полке и задержался на фотографии матери в рамке. Единственно близкий человек. Никого родней. Почему так рано ушла? Они похожи как две капли воды. Все знакомые думают, на этой фотографии Катерина. Несчастной была мать, всю жизнь любила какой-то призрак. Теперь вот и дочь мучится тем же недугом. Незаметно она забылась и снова уснула, сны больше не снились, на душе стало спокойней.

Праздных, пустых снов не существует. Все они вещие, нужно только уметь толковать их. Ночной кошмар Катерины был предвестием судьбы. Именно в эту ночь Рогалев собирался убрать ее, но не успел. Накануне вечером его взяли с поличным на оптовом рынке при попытке вымогательства.

«Ох, не ходи по льду, да лед провалится. Ой, не люби вора, да вор завалится».

Рогалеву заломили за спину руки, защелкнули наручники и бросили лицом в грязь. Подошел омоновец в капюшоне с прорезями для глаз, пнул сапогом по ребрам и глубже вдавил лицо в вонючую жижу.

— Капюшоны как у средневековых палачей.

— Хари скрывают. Храбрые, когда их в пять раз больше и когда закуют в наручники.

— Поговори еще! Благодари Бога, что живой остался.

— Куда их?

— В изолятор предварительного заключения.

А там уж битком.

— Стучи, пусть отведут в сортир.

— Открывай, начальник! Терпежу нет.

Рогалева выдернули, и трое молодцов отделали по полной программе. Следов побоев почти не осталось, а грудь болела — не продохнуть.

Вина Рогалева была столь очевидна, что следователи не стали особо усердствовать. Себе дороже, даже если выбьют еще имена. Доказывай после и их виновность. Повесили еще пару дел и отвезли в тюрьму.

— Рогалева в какой бокс?

— Посади в третий. Там ему будет уютно.

Дверь закрыли за ним с трудом. Пришлось чуть-чуть подобрать брюхо. Ни света, ни воздуха. Того и гляди задохнешься от собственной вони. Вдвойне обиднее оттого, что взяли тогда, когда уже почти все на мази — Тонька почти согласилась дать деньги на раскрутку. Как у того цыгана, который приучил лошадь не есть. Почти приучил, а она возьми и подохни от истощения.

— Живой еще? Выходи.

Психологическая обработка только начиналась.

— Раздевайся. Вещи сюда. Догола. Догола. Чего застеснялся, как баба?

На шмоне мордоворот. С такой харей ему бревна катать на лесобирже, а он яйца катает в штанах.

— Открой рот. Пошире. Раздвинь жопу руками. Присядь. Еще раз. А очко-то у тебя заезженное. Видать, заезжали не раз!

Вмазать по роже? А толку? Налетит свора и отутюжит, как давеча.

Камеру Рогалеву подобрали не самую душную, полную и заразную. Двухъярусные нары трещали под тяжестью тел. В голубоватом от табачного дыма сумраке чуть теплилась лампочка, покрытая пылью.

— А вот и пополнение к нам.

— Упакован нормально. Видать, крутой малый.

— Ну-ка, там, наверху. Подвиньтесь чуток. Дайте человеку место.

— Что в камере за народ?

— Разный. Главным образом бомжи и прочая шушера. В картишки ты шпилешь? Есть парочка фраеров, их можно обуть прилично.

— А что же сам?

— Я не тащу. Вот, если хочешь, шмотки тебе на раскрутку.

Рогалев, дурень, клюнул, тут же его и причесали. Раздели аж до трусов. Дали на сменку вонючие рваные тряпки.

Был крутой Рогалев, да весь испарился.

Утром, как обычно, поверка. Пришел корпусной со сворой.

— Кто сегодня дежурный по камере?

— Новенький, что вчера привели. Выходи, Рогалев, твоя очередь.

Корпусной записал и ушел.

— Вот тебе швабра, ведро. Приступай, милый.

Рогалев взбеленился.

— Зря выступаешь.

— Да пошел ты…

— Ты что же, блатней остальных? Бить будешь?

Рогалев усмехнулся, посмотрел сверху вниз на щуплого мужичонку. Тот отошел.

Ночью, после отбоя, когда Рогалев уснул, на него навалились оравой и отделали за милую душу.

Утром повторилась вчерашняя история. Подошел все тот же мужичонка с ведром и шваброй.

— Да пошел ты…

Упорствовать снова не стали.

Наученный опытом, Рогалев всю ночь не сомкнул глаз. Под утро лишь слегка задремал, и снова его избили, теперь для надежности поддавив полотенцем и избили похлеще. Дали день отлежаться, а утром все та же проблема.

— Ты особо не переживай. Такое дело твое фраерское. Ты не лучше других. Все пашут. И тебе придется.

Тюряга. Что скажешь? Спецназ, десантуру, ОМОН — здесь кого хошь обломают. Это только в кино бывают «звери»-певцовы.

Рогалев чувствовал себя полным дерьмом. И ладно бы, если только душевные муки. С каждым днем все больше хотелось есть. Хотя бы сечки нажраться от пуза. Стал заглядывать даже в чужие миски. Коля, голубь, что же это с тобой? Вчера ложкой икру ел, ананасами закусывал водку. А теперь и тюремной бурде рад.

— А ну, мужики, налетай. Сегодня будем гулять.

Кому-то принесли передачу.

— А ты куда прешь, куда тянешь лапы?

Шваброй ему по шее. А что скажешь против? Не приглянулся Рогалев хозяину передачи. И все тут. Иди жалуйся корпусному.

Дальше терпеть он не мог. При первой же возможности нагрубил надзирателю, и его перевели в карцер.

Вот уж где благодать! Один. Сам себе барин. Кормежка раз в день. Без прогулки. Лежать и сидеть только после отбоя.

Сколько ты весил, когда посадили? Около ста килограммов. Теперь — не будет и четырех пудов. Кожа да кости. Из-под двери несло ледяным сквозняком. Пробирало насквозь в жидкой одежке.

«А там по пятницам пойдут свидания и слезы горькие моих родных…»

Сосед за стеной гундел блатные песни.

«Таганка, зачем сгубила ты меня? Таганка, я твой бессменный арестант…»

Рогалеву тоже захотелось повыть, но блатных песен он не знал. Вспомнились слышанные в детстве на их деревенском подворье под Подольском.

«Ой ты, степь да степь. Степь широкая. Там в степи глухой замерзал ямщик…»

Такие песни пели у них под самогон или дешевую водку, всегда с одинаково просветленными лицами, соскребая с души все маркое и нехорошее, привнесенное мелкими бытовыми заботами, очищаясь, словно на исповеди.

«Живет моя отрада в высоком терему. А в терем тот высокий нет ходу никому…»

Из-под двери потянуло запахом йода. Кто-то вскрыл себе вены. Прибежала медсестра. Разговаривает с надзирателем. Пережидает, когда свернется кровь на ране.

«Хотел порешить Катьку. За что? Чем она мне навредила? Каким же я был дураком. Потерял таких двух баб. Но особенно Тоньку. Польстился на деньги. Да что они значат в жизни? Все, если отсюда выйду, буду верен ей до конца. Женюсь, если она не против, и сделаю все, как скажет».

Ему хотелось надеяться, что и она останется верной ему. Надейся. Кто запретит? Будет что-то вроде клюки, помогающей хромому ковылять по жизни.

Беспорядочная жизнь Антонины, похожая на деревенское лоскутное одеяло, в сущности, таковой и была: пестрой и малозначимой. Привыкшая жить по настроению, она не умела долго предаваться одному чувству, будь то ненависть, любовь или скорбь. Похоронив мужа, она похоронила вместе с ним и множество условностей, которым вынуждена была следовать как жена ответственного чиновника.

Прежде она избегала встречаться со знакомыми на ипподроме, чтобы не вызывать нежелательных сплетен и пересудов, бросающих тень на мужа, хотя ее постоянно тянуло туда. Только там она была по-настоящему счастлива, жила в свое удовольствие, не обремененная условностями и завистью, поселившейся в ней после близкого знакомства с бытом и нравами власть имущих. Теперь табу снято и она вольная птица.

В очередной беговой день она отправилась на ипподром, не на трибуны и не в директорскую ложу, показную его часть, а на задворки, в самое чрево, где клокочут страсти во всей их неприглядности. Поехала к Михалкину и, как человек практичный, собиралась попутно, перед тем как пустить в ход бумаги мужа, пощупать почву. Поехала на метро, предусмотрительно оставив машину в гараже.