Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Наконец я освободился и мог поиграть. Антула и Пенелопа Персидес позвали меня поиграть с ними в классы. Нежная блондинка Антула была моей возлюбленной. Я собирался на ней жениться, когда подрасту. В семье Персидес, наших соседей-греков, было шесть дочерей, каждая из которых могла бы свободно позировать Праксителю[4], настолько они все были прекрасны. Но играть с Антулой и Пенелопой мне не хотелось. Я же был мальчиком в конце концов и мне надо было доказать своё мужское превосходство. Но они упросили меня, и я согласился.

Их старшей сестре Хелене было двенадцать, и она уже с нами не играла. Сидела на пороге дома и наблюдала за нашей игрой.

— Посмотри в зеркало! — рассмеялся я, показывая на её штанишки. Так кричали дерзкие мальчишки, вроде меня, увидев штанишки девочек. Хелене зарделась и опустила юбку.

— А ну, подними, — сказал я, — дай мне снова посмотреть в зеркало!

Хелене высунула язык, выразив этим полное пренебрежение ко мне.

Я поднял тяжёлый деревянный башмак с кожаным ремешком, брошенный кем-то на улице, и швырнул в неё, без всякого желания попасть, а так, проказы ради. К моему ужасу башмак угодил ей прямо в глаз. Хелене с криком вскочила. По её лицу струилась кровь. Я стоял как вкопанный и смотрел на неё, окаменев от страха и угрызений совести. Неужели она ослепла? Антула и Пенелопа потеряли дар речи. Они ничего не говорили. Слишком хорошо были воспитаны. Настоящие маленькие дамы.

Игра закончилась. Все выбежали посмотреть, что случилось.

— Ах, боже ты мой! — закричала мама, вбежала в дом и выскочила оттуда с бинтами и йодом, чтобы перевязать Хелене рану. Она грозилась вызвать полицию.

— Даже тюрьма слишком хороша для тебя! — сказала она. — Чтоб тебе в геенну провалиться!

А Нвард, заламывая руки, направо и налево извинялась.

— Погоди, вот вернётся отец, — сказала она мне.

— Дурак! — сказал Оник.

— Дикарь! Варвар! — прибавила Нвард.

Кинувшись домой, я помчался наверх в спальню и захлопнул за собой дверь.

Теперь я отверженный, и никто больше со мной не заговорит. Уткнувшись лицом в подушку, я ждал, пока явится полиция и заберёт меня в тюрьму.

Все полицейские были турками, они носили серые овечьи папахи с полумесяцем и звездой и огромные револьверы на боку. Неподалёку от нашей улицы находился полицейский каракол[5]. Мне не раз приходилось видеть арестантов, чьи ноги были скованы тяжёлыми цепями. Я даже видел, как вешают преступников на майдане — центральной площади города, и мне мерещились их голые ноги, болтающиеся из-под длинных белых одеяний и приколотая к груди бумага с перечнем их преступлений. Судья-турок приговорит меня к тюремному заключению, а потом они закуют мои ноги в эти ужасные цепи. «Ну и пусть меня повесят, — сказал я себе, — умру как герой».

Я представил, как иду по нашей улице в наручниках, сопровождаемый двумя полицейскими; губы мои твёрдо сжаты, а голова высоко поднята. А все вокруг говорят:

— Он мальчик плохой, но храбрый.

В комнату влетела ласточка, заметалась по комнате, а затем вылетела. Это была моя ласточка, одна из той парочки, что свила гнездо в нашей верхней прихожей, потому что весной мы оставляли двери и окна распахнутыми. Теперь эта ласточка стала моим единственным другом. Она сказала на своём языке, что будет навещать меня в тюрьме и приносить весточки, как ласточка в рассказе «Счастливый принц» из армянской хрестоматии. Меня глубоко растрогала эта чудесная сказка. Комната ярко осветилась отблесками огненно-красного заката. Я прищурился и увидел в темнеющей комнате мириады светящихся, призрачных видений — они исчезали, появлялись, переплетаясь и перетекая друг в друга: то это были большие бабочки, то летающие шары, то пурпурный дым, уносимый таинственным ветром, то розовые лепестки, дождём осыпающиеся с каких-то невиданных деревьев, то молниеносно скачущие огоньки, а то прозрачные замысловатые узоры, плетущие вокруг меня воздушную паутину.

Вскоре я услышал голос отца и его шаги внизу. Значит, он вернулся из аптеки. По вечерам я всегда ждал отца и выбегал встречать его на улицу. Мне казалось, что я слышу, как он спрашивает в дверях обо мне, как Нвард, Оник и мама рассказывают ему, что я натворил. Я решил убежать из дому. Сбегу в другой город, может быть, даже в Россию. Со школой покончено! Буду зарабатывать себе на жизнь, работая подмастерьем либо в овощной лавке, либо в обувной, а может, стану продавать спички и папиросную бумагу на улицах.

По вечерам, после работы, отец всегда пребывал в весёлом расположении духа. Выпив аперитив, он громко заявлял:

— Я лорд, английский лорд! — и хлопал себя по плечу. — Вот моя женщина и вот мои дети, чего ещё может желать человек? — говорил он.

Слово «женщина» коробило мать. В его устах оно звучало как «девка». Юмор у отца был раблезианский, и он любил паясничать и шокировать дам.

После аперитива, перед обедом, отец устраивал импровизированный концерт. Мы пели его любимые песни, Оник играл на скрипке, а Нвард аккомпанировала ему. Иногда папа сам играл на скрипке и очень забавно пел церковные гимны, подражая вибрирующим голосам псалмистов. Он хвастал былыми успехами в математике. В его-то времена армянская школа была настоящей школой. Когда он входил в класс, мальчики вставали и кричали хором: «Вот идёт наш великий математик!» Не было ни одной задачи, которую он не мог бы решить. Да и учителя у них тогда были настоящие, не то что теперешние ослы и башибузуки, — говорил он.

Но сегодня стояла зловещая тишина.

Слышно было, как все встали и пошли в столовую. Я был голоден, но до меня никому не было дела. Снизу доносился запах отварного языка и гороха — блюда, которое отец называл королевским, рыбы и чая. Никто, никто меня не любил. Мне хотелось умереть.

Я подошёл к окну и стал украдкой следить за тем, что происходит у Персидесов по другую сторону улицы. Они тоже сидели и обедали. Голова Хелене была забинтована. Она не ослепла, но от раны останется уродующий шрам, и тогда никто не захочет на ней жениться, с горечью подумал я. Во главе стола сидел её строгий отец, господин Персидес, винокур. Я боялся его, но собственные дети боялись ещё больше. Он был чрезвычайно уважаемым горожанином. Я видел госпожу Персидес, трёх старших дочерей — Делисилу, Андронику, Теанон и их брата Элевтераки — моего дружка. Старший их сын учился в Париже. Конечно же, они говорят о моём преступлении. Я стал позором своей семьи и нации.

В комнате темнело. Мне стало казаться, что под кроватью и в гардеробе прячутся воры и привидения. Хотелось звать на помощь и бежать вниз. Но ведь я должен был стать бесстрашным солдатом, революционером, как дядя Левон. А он никогда ничего не боялся. Я услышал, как они все вернулись в гостиную, и ко мне в комнату вошла наша хорошенькая служанка Виктория, держа в руках зажжённую лампу.

— Отец хочет тебя видеть, — строгим тоном сказала Виктория.

— Он очень сердится?

Она кивнула. Вслед за ней я спустился в столовую, так низко опустив голову, что мне были видны только узоры на ковре. Увидев ноги матери в углу комнаты, я побрёл по направлению к ней, не осмеливаясь, однако, поднять голову.

— Эш! Осёл! — произнёс отец своё самое презрительное слово. Его нервные дрожащие руки обрушились на мою спину. Я упал. Впервые в своей жизни отец бил детей. Мне показалось, что меня поразил сам господь бог. Я был раздавлен и унижен, хотя физической боли не ощущал. Мне было больно за отца. Волосы его поседели, он работал для нас, не покладая рук, отправлял нас отдыхать в деревню каждое лето, а сам в летний зной оставался в городе готовить лекарства. Пряча лицо, я с трудом приподнялся на колени, не смея смотреть ни на него, ни на других. Потом подполз к матери и, забыв, что я бравый солдат и революционер, разревелся прямо у неё на коленях. Она дала мне немного поплакать, потом подняла наверх, уложила в постель, укрыла одеялом и когда я прочёл «Отче наш», дрожащей рукой перекрестила меня.

вернуться

4

Пракситель — великий древнегреческий скульптор, главный представитель новоаттической школы пластики. Родился в Афинах в начале IV столетия до н. э. (примечание И. Карумян).

вернуться

5

Каракол — полицейский участок (турецк.).

6
{"b":"248011","o":1}