Я разжёг костёр из краденого угля и, натянув на уши фуражку, свернулся рядом с ними на земле. Фуражка обгорела ещё больше. Я принялся сочинять первую главу книги «Земледелие как прямой путь».

Мимо костра прошла девушка, остановилась, посмотрела через плечо на сгрудившихся вокруг огня мужчин-беженцев. Потом медленно продолжила свой путь, очевидно, ожидая, что кто-нибудь из них последует за ней.

— Вот ещё одна маленькая шлюха, — сказал кто-то из мужчин.

— Братец, да здесь хуже, чем в Кемер-Алти в Стамбуле! — сказал другой.

Она ещё раза два обернулась, но никто из мужчин не двинулся с места, и она исчезла в темноте. Я встал и, притворившись, будто иду совсем в другое место, посвистывая, последовал за ней. Она замедлила шаг. Мне не было страшно: в свои шестнадцать лет я был достаточно взрослым. Она остановилась, когда я подошёл, но, увидев перед собой подростка, скорчила презрительно-скептическую гримасу.

— Добрый вечер, — сказал я по-русски, с трудом глотая слюну. — Можно пройтись с вами?

Она заколебалась на мгновенье, потом равнодушно пожала плечами:

— Как хочешь.

Она, как и я, дрожала от холода. Я взял её худенькую руку. При свете фонаря я вдруг увидел хорошенькое, нежное личико, бледное и измождённое. Ей можно было дать не больше пятнадцати. Черты лица были не русскими, волосы чёрные.

— Еврейка? — спросил я.

— Грузинка. Деньги есть?

— Конечно.

— Меньше двадцати рублей я не беру.

— Хорошо, — сказал я и с чувством собственника сжал ей руку. Да, полненькой она не была.

— Ты далеко живёшь?

— Нет.

Ещё несколько минут мы шли по колее, потом свернули на узкую тёмную улицу, обсаженную хурмой. «А вдруг у неё венерическое заболевание, — подумал я, — не лучше ли вернуться?» Но мне хотелось стать мужчиной, узнать, что это такое.

Мы вошли в маленькую однокомнатную хибарку с железной крышей. Она чиркнула спичкой и зажгла керосиновую лампу. Я осмотрелся. В углу стояла кровать; на маленьком столике, накрытом красной клеёнкой, пустая консервная банка из-под сардин и грязная посуда. Тут и там — окурки. На подоконнике — гвоздика в горшке.

— Не думал, что сардины ещё существуют, — сказал я, взяв консервную банку, чтоб рассмотреть ярлык. Итальянские. Громко прочёл, чтобы показать, что знаю итальянский.

Она села на край кровати и стала развязывать шнурки на ботинках. А я переминался с ноги на ногу, не зная что делать и с чего начинать. Она сбросила ботинки на грязный истёртый коврик и взобралась на постель.

— Ну, чего ты там стоишь? — сказала она после того, как я заплатил вперёд двадцать рублей, которые заработал, таская багаж на вокзале в Тифлисе. Сняв пиджак, я повесил его на спинку единственного стула в комнате. Она полулежала на кровати, приподняв юбку выше колен и выставив модные розовые подвязки. Я был уверен, что под юбкой у неё ничего не было…

Я старался казаться спокойным и опытным. Но так как я стал волынить, на её губах появилась насмешливая улыбка. Когда она улыбнулась, мне вдруг показалось, что я её где-то видел.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Анна.

Теперь я уже был уверен, что видел её прежде. Странно.

— Где твои родители?

— А ты кто, тайный агент? — Она подозрительно посмотрела на меня.

— Конечно, нет.

— Ну, тогда…

— Батум — красивый город, — сказал я, чтобы выиграть время и набраться духу. — А я только что приехал из Тифлиса. На Кавказе нет другого такого города, как Батум. Он мне почти как родной, хотя родился я в Трапезунде. Я жил здесь пять лет назад у сестры своей бабушки по улице Бебутова-Корсакова.

Она призадумалась:

— Бебутова-Корсакова? Я тоже там жила.

Мы уставились друг на друга. И вдруг я вспомнил — соседская девочка! Мать её была гречанка, а отец — грузин. Она часто приходила к нам во двор поиграть с девочками.

— Мария Баришвили! — вскрикнул я, хватая её за плечи. — Ты Мария Баришвили!

Она закрыла лицо руками.

— Помнишь смешного часовщика в нашем дворе с большим красным носом, которого мы передразнивали?

Она кивнула.

— А русского дьячка с длинными седыми волосами?

Она снова кивнула.

Вытащив бумажник, я показал ей снимок, на котором был сфотографирован с двумя товарищами в Батуме.

— Вот это ты, в белой панаме и с пистолетом, — сказала она. — Ты всегда играл в солдаты. Но как же ты вырос с тех пор!

— Уж эта панама! — рассмеялся я. — Терпеть её не мог из-за того, что она не русская.

Она глубоко вздохнула:

— Да, многое изменилось с тех пор.

— Да, многое. — Я пододвинул стул и сел у кровати. — Что случилось с твоими родителями, где они?

— Мама умерла. Где отец — не знаю. Он был пьяницей и всегда избивал мать. Она заболела, стала кашлять. А отец ушёл, ему было наплевать, что будет с нами. Иностранные моряки меня заставили… делать это. Они мне давали белый хлеб, колбасу, сардины, одежду, всякие хорошие вещички.

— Придёт день, когда не будет больше бедности и голода, Мария, — уверил я её. — Люди станут жить в белых домиках с садами и пчелиными ульями; все будут добрыми и довольными. Ты тоже. Никогда больше не делай этого, никогда.

— Я не хотела, моряки заставили.

Она была такой наивной, совсем ещё ребенок. Я ничего не рассказал ей о своей книге, о том, что на моих плечах — судьбы народов, но убедил её продавать жареные семечки, чтобы зарабатывать на жизнь. Я сам их продавал когда-то. Довольный тем, что перевоспитал её, я поднялся.

— Куда ты идёшь? — она села на постели, скрестив ноги и обхватив руками колени.

— Поздно уже, спать пора. — Я надел пиджак.

— Где ты собираешься спать?

— Под звёздами.

— На улице холодно и сыро. Можешь остаться у меня. — Она робко улыбнулась.

— Но здесь только одна кровать.

— Достаточно большая для двоих.

Я заколебался, но она настояла.

— Ну, ладно, — сказал я.

Я задул лампу. Разделись мы в темноте и легли. Я стойко держался края кровати, как можно дальше от неё. Мы немного поболтали. Я рассказал ей, что собираюсь в Константинополь, а потом в Америку, что буду учиться в больших университетах и в один прекрасный день вернусь в Батум совсем уже другим человеком.

Она хотела, чтобы я её тоже забрал в Америку, но это было совершенно невозможно в данных обстоятельствах.

Когда она повернулась и прижалась ко мне, моё сердце готово было вырваться из груди. Я почти не дышал. Тихонько отодвинулся. Мы молчали, я притворился спящим. Вскоре и она глубоко дышала. Я слегка тронул её. Мария не проснулась. Выскользнув из кровати, я схватил в охапку одежду и обувь и выскочил из хижины. Огонь, который я тогда разжёг, почти угас, и я добавил краденого угля.

Я спал под открытым небом, но с чистой совестью.

Однако следующим утром я снова её встретил.

— А я решила, что ты уже в Константинополе или в Америке, — сказала она, лукаво улыбаясь. — Ты меня испугался?

— Я себя испугался.

День мы провели вместе. Ходили купаться. Стройная, как берёзка, с грудью, похожей на две половинки граната, в воде она оказалась красивым, резвым существом. Затем мы пошли в порт. В док вошёл итальянский пароход «Рим» компании Ллойд Триестино — замечательное судно! Мария отказывалась подойти поближе.

— Моряки меня знают, — объяснила она.

В воде вокруг парохода плавали кусочки белого хлеба, бутылки из-под пива и консервные банки. Перегнувшись через поручни, матросы наблюдали за часовыми и голодными оборванными жителями города, которые подобно мне жадно уставились на плавающие кусочки белого хлеба. Я стал думать, как попасть к ним на судно. Позже, прогуливаясь с Марией по бульвару, мы заметили сидящих на скамейке трёх итальянских моряков.

Оставив Марию чуть поодаль, я подошёл и по-итальянски приветствовал их. Затем продекламировал итальянские стихи: