По утрам мы поднимались ровно в половине шестого и бежали полуголые на утреннюю зарядку в лес на окраине Ростова. Мы стали солнцепоклонниками: Баграт Еркат посвящал Солнцу стихи. После скудного завтрака из хлеба, огурцов, помидоров, а порой и дыни, мы изучали «Происхождение человека» и «Происхождение видов» Дарвина и критиковали, согласно диалектике самодеизма, толстый научный том «Истории армянской ортодоксальной церкви», разоблачая все её мифы и обманы. Занятия трудно давались Арсену. Он старался не отставать от нас, но мы продвигались очень быстро, поглощая в течение нескольких дней целые эпохи человеческих познаний. Я много самостоятельно читал: «Философию истории» Гегеля, «Фауста» Гёте, Шопенгауэра, «Нравственное самоусовершенствование» Сэмюэля Смайлза[22]. Последняя книга вызвала бы презрение Баграта Ерката, ознакомься он с её содержанием, а для меня она стала новым путеводителем в жизни. Я выписывал оттуда афоризмы и максимы на тему морали и узнал много поучительного из жизни Гёте, Ньютона, сэра Вальтера Скотта, Фарадея, Бюффона и других великих людей, сравнивая себя с ними, когда они были в моём возрасте.
Мы развесили на улицах объявления, предлагая свои услуги в качестве учителей французского, итальянского, современного и классического греческого, армянского, немецкого языков, естественных, математических и общественных наук, философии, фребелианской педагогики, шведской художественной гимнастики, скрипки и пения. Непревзойдённый надуватель, Баграт Еркат любил высокопарные фразы. Это наше Бюро учителей было его идеей. Он настоял на том, чтобы в объявлениях мы писали «математических наук», а не просто «арифметики». Никто из нас даже алгебры не знал.
Мы заполучили двух учеников, которых отдали мне. Родители двенадцатилетней девочки хотели натаскать её по арифметике. Я и простейших задач решать не мог. Нo я заворожил её своей речью и самоуверенными манерами, притворяясь математическим гением. Моя ученица была так застенчива и скромна, что даже не осмеливалась исправлять мои ошибки.
Другой моей ученицей была девочка постарше, почти моего возраста. Её звали Анаид. Я учил её французскому. Полногрудая мамаша, чтобы нас не беспокоить, закрывала двери и оставляла в комнате одних. И тогда как бы невзначай я касался под столом колен моей ученицы, а когда она поворачивала голову, её pacnyщенные волосы задевали мою щёку, вызывая приятную щекотку. Мне хотелось поцеловать её, но я ещё никогда не целовал девушку и не знал, как приступить к делу. Вардапет говорил, что даже смотреть на женские ножки — грех. Мы были самыми целомудренными мальчиками в России.
Анаид посещала женский клуб. Одна из подружек, поэтесса с мальчишескими ухватками, влюбилась в Оника. С присущей русским девушкам смелостью она писала ему страстные письма и просила прийти на свидание в аллею влюблённых на берегу Дона, умоляя взять с собой скрипку, чтобы насладиться его «божественной игрой».
Баграт Еркат созвал чрезвычайное совещание, чтобы обсудить отношение нашего братства к обожательнице Оника. Она представляла серьёзную угрозу аскетическому сообществу. Мы разрешили Онику пойти на свидание с этой дерзкой девчонкой-литератором при условии, что он будет вести себя как подобает сверхчеловеку. А эту уступку мы сделали потому, что она отлично сочиняла, у неё был свой стиль.
Оник взял скрипку и пошёл. Но о том, что произошло на берегу Дона, в аллее влюблённых, он так и не рассказал. А мы его и не спрашивали.
Даже я вошёл в роль романтического героя. Анаид меня портила. Её клуб пригласил нас с Оником на экскурсию. Мы сходили в армянский монастырь, усыпальницу литераторов. Там были похоронены Микаэл Налбандян и Рафаэл Патканян.[23] Затем мы пообедали на свежем воздухе и стали играть в разные игры.
Вечером, возвращаясь домой, мы оказались с Анаид одни. Остальные девушки прошли с песнями вперёд. На голове у Анаид красовался венок из полевых цветов, и она казалась частицей этого чарующего летнего вечера. Мы пошли напрямик через пшеничное поле. Она указала на луну.
— La Lune, n’est-ce pas? — сказала она.
— Oui c’est la belle Lune de la Russie.[24]
Неожиданно она метнулась в сторону, как молодая лань, бросая мне вызов поймать её. Я так и сделал, промчавшись за ней почти по всему полю. Вдруг послышалось хлопанье крыльев — это из-под ног вылетела куропатка. Анаид вскрикнула и бросилась ко мне.
— Трусиха! — сказал я, поймав её в объятия. Но я поскользнулся, и мы скатились вниз по склону колючей пшеницы.
— Спасибо, — сказала она, когда я её поднял. А поскольку она стояла тихо, прильнув ко мне, я дерзко обнял её, крепко прижимая к себе. Я думал, она даст мне оплеуху и поразился, когда она позволила обнять себя ещё крепче, ровно столько, сколько мне хотелось. Ни слова протеста. Вспомнив, однако, что любовь — это слабость, недостойная сверхчеловека, я выпустил её из объятий, оттолкнул от себя. Я даже не попытался поцеловать её.
— Ты — опасна, — сказал я.
— Опасна? — Она, казалось, обиделась. Потом разгладила руками юбку, поправила волосы, надела венок, и мы продолжили свой путь через пшеничное поле слишком взволнованные, чтобы говорить.
Мы исключили из общества Арсена за игнорирование священного ритуала утренней зарядки и за явное нежелание становиться сверхчеловеком. Мы и раньше его не особенно жаловали и знали, что интеллектуального совершенства, необходимого сверхчеловеку, он никогда не достигнет. Баграт Еркат изгнал его. Арсен мне впервые стал нравиться: ведь он фактически бросил вызов «обществу сверхлюдей». Мы осыпали его бранью и наемниками, а он принял всё, не проронив ни слова, хотя был самым сильным мальчиком нашей школы. Это явилось началом падения Баграта Ерката.
Необходимые для поездки в Константинополь деньги мы собрали со своих ростовских соотечественников. Теперь, когда наша казна была почти полна, надо было поехать в Ейск, чтобы «спасти» тех многообещающих новичков, которых после нашего отъезда Баграт Еркат обратил в свою веру. Эту деликатную и рискованную миссию возложили на Оника. Поцеловав Вардапету руки, Оник притворился, будто полностью раскаивается, и добился его благосклонности. Его снова приняли в школу. Вардапет надеялся, что и мы тоже последуем примеру Оника. Он знал, что причина всей этой смуты — Баграт Еркат и так боялся его влияния, что ходил с заряженным пистолетом в кармане. Через несколько дней Оник сбежал, уведя с собой семерых новичков, и наше общество сверхлюдей в Ростове пополнилось новыми членами.
Я не знал, что думали о нашей организации мои товарищи. Мы не решались обсуждать это, когда бывали вместе. Но я страдал и мучился, мне недоставало союзников. Если бы я показал своё истинное лицо, Баграт Еркат мог приговорить меня к смерти. Невозможно было предугадать, на что он способен, и я боялся его. Даже если бы я сбежал в Америку, он стал бы преследовать меня через местный комитет этой зловещей всемирной организации. Куда бы я ни поехал, попаду им в лапы.
Но постепенно мы, трое старших, начали сомневаться в существовании подобной организации и заподозрили, что Баграт Еркат дурачит нас. Тогда мы стали готовить против него заговор. Найдя союзников — новички были не в счёт, они слепо следовали за старшими — я перестал его бояться.
Но нам нужно было держаться вместе: общий паспорт для выезда из России находился у Баграта Ерката. Даже в этом вопросе мы предоставили ему роль лидера. В нём было и человеческое обаяние: иногда Еркат бывал очень остроумен. Он мгновенно сочинял стихи, где бы ни находился — на улице, в государственном учреждении, в магазине, а затем громко зачитывал всем, кто желал послушать. Одни стихи он посвятил чиновникам паспортного отдела, другие — работникам билетной кассы, ещё несколько стихов — загадочной девушке, сидящей у окошка этажом выше нас. Она стала девушкой его поэтической мечты. Чувственности в этом не было.
