— Я ведь думал, что это мой последний год. У меня и выслуга — будь здоров. Уйти — от на пенсию должен был еще шесть лет назад. Просто тогда подумал, что если уж за сорок лет ничего не произошло, что может случиться теперь? И вот — на тебе! Ты это, спиртиком, спиртиком протри руку‑то. Мне не больно. Анестезия действует, — кажется, он подмигивал, но Виктор не обратил на это внимания. — Стрептоцидом посыпь. Гуще, гуще сыпь. Не боись, он еще годный. Я бы, может быть, и остался бы там, но ты же видишь, что с моей рукой? Да и патроны кончились. Да и подстрелили меня, видишь как? Пулю нашел? Нет? Наверное — навылет. Я ж кое‑как замотал, даже не глянул — что там?

Он что‑то еще говорил, а Рогозин, тщательно отмывая его рану от засохшей крови и грязи, думал, что, как бы ему ни хотелось, он не верит старому прощелыге ни на йоту. И спину свою этому «охраннику» никогда бы не доверил — знай его чуть лучше с самого начала.

Рана была не огнестрельная. Выглядело все так, будто кто‑то чудовищным когтем поддел кусок мяса на руке старика и попытался его выдернуть. Половина еще крепкого бицепса была разорвана и стало ясно, почему дядя Вася столь нелепо управлял своей лодкой — рулем и веслом. Зрелище было то еще, но Рогозин за последние дни насмотрелся всякого, поэтому даже бровью не повел. Но сразу сообразил, что дело перевязкой не кончится. И не гангрена грозила деду, а кое‑что похуже. Стали понятны и объяснимы дрожащие руки, немочь, пот, ручьем катящийся по лбу — такое Рогозин уже видел.

Когда Рогозин завязал красивый бантик поверх нового бинта, дядя Вася был уже совершенно пьян — за время перевязки он частенько прикладывался прямо к горлу канистры.

— Сходишь сам, а? — едва ворочая языком, спросил старик. — Вот ключ, там все просто. Хорошо? А я пока полежу. А то что‑то как‑то нехорошо мне. Слабость какая‑то, рука ноет, и, знаешь…

Рогозин помнил, как ровно то же самое — про слабость — говорил им Семен, тоже поцарапанный кем‑то из монстров. Но в этот раз под рукой не было даже шаманского мха. И Рогозину стало вдруг стыдно за все свои обидные мысли в адрес старика — каким бы он ни был трусом, такой смерти он не заслуживал. Но чем ему помочь, Рогозин не знал совершенно. Очень скоро старик должен был умереть и Виктор не мог определиться, что ему не нравится больше: быстро остаться одному или долго смотреть за агонией несчастного бедолаги.

— Я посмотрю сам, дядь Вась, конечно.

— Ты только внутрь не заходи, — заплетающимся языком попросил старик. — Нехорошо там.

— Ладно, дядь Вась, как скажете.

Он нашел дверь — массивную железяку со штурвалом, перехваченным цепью, на которой висел замок. Он открыл ее, поддавшуюся неожиданно легко.

В нос ударил железистый запах, а от пола отразился свет фонаря — будто сделан пол был из зеркала. Но стоило Рогозину попытаться встать на него, как нога провалилась по щиколотку ниже поверхности, а по полу пробежала вязкая рябь, вскоре, впрочем, потухшая.

— Кровь, — одними губами прошептал Рогозин и поднял фонарь повыше.

Он хотел удостовериться в том, что это не нефть, не какое‑нибудь протекшее масло из древнего трансформатора — опустил руку к самой поверхности, но так и не рискнул прикоснуться голыми пальцами к теплой жидкости.

Из огромной лужи черно — бордовой дряни действительно тут и там выступали на поверхность человеческие останки: нога, согнутая в колене, лежала отдельно от своего владельца, дальше виднелся череп, даже не череп, а голова с различимыми чертами лица, на которой кожа не покрывала только лоб — как будто кто‑то неумелый снял скальп у несчастного, далее нашлись две грудных клетки с развороченными ребрами, рука, ухватившаяся за что‑то на стене. Шагах в пятнадцати от входа Рогозин увидел стол. А на нем увесистый гроссбух — совершенно чистый, без единого пятнышка, будто и не находился он в помещении, насквозь пропитанном человеческой кровью. И, насколько видно было Рогозину в полутьме, на картонной обложке были нарисованы такие же знаки, которыми была испещрена тетрадь в рюкзаке на его плечах.

Что‑то будто толкнуло Рогозина в спину, он сделал первый неуверенный шаг по кровавому полу, затем следующий — уже тверже и, когда дошел до стола и взял в руки килограммовый журнал, ему уже было все равно — что там плещется под ногами.

Если бы остальные страницы тоже были исписаны уже знакомой тарабарщиной, Виктор вряд ли потащил бы журнал с собой, тем более, что внутри практически каждый лист оказался изорван — будто кто‑то пытался уничтожить записи. Где‑то в середине при беглом просмотре он обнаружил выведенную твердой рукой и железным пером запись, кое — где замазанную черными чернилами.

«14 февраля. После провала обряда, проведенного …исской миссией, тов….идов распорядился привлечь… из стойбища потомка Сырб… М — р Кабаладзе с тремя красноармейцами…»

Дальше полстраницы было залито тушью, но в самом низу запись продолжилась, оставленная другим почерком:

«Сырбыкты — младший обещает полный контроль над телом на молекулярном уровне. Одержимые по воле демона — наездника будут способны отращивать себе лишние пальцы, руки или ноги, жабры, или напротив — избавляться от ненужных органов без ущерба для всего организма».

— Что же они здесь делали? — спросил сам себя Рогозин, оглядываясь вокруг.

Те же руки — ноги, тела. Четыре головы. Парочка из них будто бы раскроены топором, но никаких топоров рядом не видно. Глубокие и длинные царапины на стенах. Такие, наверное, мог бы оставить гигантский медведь. Раскинутые на спинках стульев, стоявших за еще одним столом, внутренности — Виктор уже не сомневался, что они человеческие, — вызвали приступ тошноты и бешеное желание оказаться подальше отсюда и никогда больше не возвращаться. Но Рогозин пересилил себя и снова вчитался в рчастые строки на следующей странице, нанесенные третьим, очень убористым почерком.

«… Сырбыкты не соврал. Абаас — Семенов по команде шамана отрастил себе две руки. Время, затраченное на процесс — два часа двенадцать минут. Отмечалось учащение сердцебиения, повышение температуры, повышение гемоглобина в крови, снижение массовых характеристик в прочих конечностях и небольшое обезво… всего организма. После возвращения в исходное состояние зафиксировано уменьшение веса испытуемого с семидесяти шести до семидесяти трех килограммов. Подробные замеры — в медицинской карте подопытного, стр. 16–17. Проф…. ский настаивает на продолжении эксперимента без возвращения веса. По его предположению должна быть минимальная масса тела для продолжения жизнедеятельности. Отец Арсений снова заявил протест генералу О… Сырбыкты не желае… испытания юэра намечены на 24 февраля»

Запись снова оборвалась и на следующих двух страницах нашлись только рисунки, какие‑то символы, непонятные знаки. Виктор захлопнул журнал и сунул его подмышку.

В столе нашлись пара ящиков, но открыв их, Рогозин увидел только несколько сломанных перьевых ручек, сухую чернильницу и стопку игральных карт. Ничего интересного здесь не было. Виктор сделал шаг ко второму столу, но в задумчивости остановился.

Рогозину на мгновение показалось, что большой палец на левой ноге начал мокнуть — кровь просочилась сквозь швы ботинка. Это открытие вызвало в нем какой‑то суеверный ужас, мгновенно толкнувший его к выходу.

Он прошлепал по глубокой луже обратно, споткнувшись о валявшуюся на глубине безхозную руку и едва не грохнувшись на карачки, быстро и неглубоко дыша выскочил наружу и спиной закрыл скрипнувшую дверь.

С зажатым подмышкой журналом он вернулся к дяде Васе. Тот пока еще не умер. Спал, тоненько похрапывая, даже слегка присвистывая сам себе.

Рогозин сел рядом, раскрыл тетрадь и принялся выискивать редкие строчки на понятном языке.

Местами страницы слиплись, часто были будто бы нарочно залиты чернилами, чаем или порваны, некоторые фрагменты были старательно затерты, но в целом кое‑что прочесть удалось. Журнал оказался совместным дневником, которые вели три анонимных научных сотрудника.