Рогозин выпучил глаза, но в темноте его удивление осталось неоцененным.

— В пятьдесят шестом году? Экзоскелет?

— В том‑то и дело, Витек! В том‑то и дело! Но это еще ерунда. Женька, пока искал, докопался до филадельфийского эксперимента американцев. Знаешь что это?

— Что‑то о телепортации корабля?

— Во, точно, про телепортацию. Дядь Женька был уверен, что здесь делали нечто похожее. Только круче. Перед смертью он рассказал отцу, что встречался с одним человеком, отвечавшим за снабжение этой лаборатории с Большой Земли, и тот рассказывал странные вещи. Сюда такое оборудование везли отовсюду — из Германии, из Америки, — которого и в Москве‑то в те годы не было. А отсюда в Москву увозили тоже очень странные штучки. Помню, рассказывал дядь Женька про гайку с изменяющейся резьбой. Прикинь, ее на любой болт от десяти миллиметров до шестидесяти накрутить можно — у нее внутренний диаметр и шаг резьбы под болт приспосабливаются!

— Да ладно!

— Точняк! На болт накрутишь, подогреешь паяльной лампой — твердая как железяка, подморозишь, скрутишь — мягкая как резина. Дядь Женька ее сам видел.

— Забавная штуковина, — признал Рогозин. — Так что же здесь было на самом деле?

— Дядь Жень считал, что здесь был пробит специальный переход в иной мир. Или в иное измерение или в другое время — здесь он в показаниях путался. Но точно, что чего‑то такое было. Они туда золото возили, брюлики всякие, изумруды с Урала, а обратно — вот такие странные гайки, экзоскелеты для безногих на тех технологиях разрабатывали. Он вообще странные вещи рассказывал. Будто научились наши мгновенной регенерации живых тканей, научились пробивать такие переходы всюду. Говорит, что уже имелись из числа подопытных зэков бессмертные люди, что появились люди — невидимки, как в кино, что законтачили с какими‑то чудиками из созвездия Ориона что ли… Если б знали, что дядь Жене скоро кирдык придет — записали бы, конечно, каждое его слово… Без него‑то мало кто знает. А после того как ему башку свернули так и вовсе все расхотели узнавать в чем дело. Но то, что здесь была лаборатория и необыкновенные результаты исследований — это точно.

— И что же с нею случилось? Почему она сейчас вот такая?

— Здесь у дядь Жени тоже теория была. Он считал, что в Москве однажды сообразили, что не смогут контролировать подобную мощь и решили лавочку прикрыть. А здесь забыковали. Ну и начальники в Кремле постановили базу бахнуть. Со всем ее содержимым. Втыкаешь? С людьми, с аппаратурой уникальной, со всеми результатами исследований. Пофигу все стало! Наверное, в самом деле, опасная штука была для них. Ну если в Кремле что‑то решили, то ответственным оставалось только кнопку нажать — система самоликвидации еще на этапе проектирования была заложена. Только двоим удалось выбраться наружу. Вернее, в момент взрыва они были снаружи, физик, кажется, «выгуливал» безногого, показания записывал, когда рвануло. Вот они и спаслись, только физика контузило.

— А что с ними потом стало?

— В тайгу ушли. Как только физик блевать перестал, так и ушли оба в тайгу. За ними красноперые приезжали, когда прослышали о наших гостях, но тех уже и след простыл. Шмон в селе устроили, но не нашли ничего.

— М — дя…

— И еще дядь Женька говорил, что те, кто взрывал, — а он добрался и до одного из исполнителей, — зуб давали, что весь персонал успел из лаборатории выйти. На ту сторону перехода. Что‑то там нес про выплески энергетики, про спектры, я в этом не силен. И еще этот телеметрист звенел, что переход работал еще тогда — через двадцать лет после того, как лабораторию бомбанули. Догоняешь?

— Охренеть! То есть, где‑то вот здесь, рядом — реальное окно в чужой мир?

От нового толкования старой истории голова шла кругом. Даже если никакое окно в чужую вселенную пробито не было, за такую историю, вернее — за две истории об одном и том же, да с фотографиями некоторые журналы вроде могли бы прилично заплатить.

— Ага, реальное окно, только присыпанное песочком, — просипел Моня. — Такие дела, мужик. Бомбоубежище… Кху — кху — кху, насмешил Юрик.

Оба надолго замолчали. Рогозин осмысливал услышанное, а Моня просто сопел. Он и не выдержал первым.

— Я ведь в молодости хотел путешественником стать, — сказал он. — Как Федя Конюхов. Бородатым таким, ездить по миру, все смотреть.

— Чего ж не стал?

— Так понимаешь, какое дело. Я про Конюхова‑то много прочитал, вот и загорелся. А потом прочитал про бабу одну. Про американку. Она такая же как Федя Конюхов была…

— Бородатая?

— Что? Нет! — Моня хихикнул. — Не бородатая. Просто такая же.

— Тоже Федей звали?

Моня засмеялся в голос.

— Да нет, не Федей. Я имею в виду, что такая же безбашенная. Тоже путешествовала везде. А потом пропала и ее уже никогда не видели. Ну вот я про нее прочел, и раскинул мозгами: путешествие, оно, конечно, дело хорошее, но вот пропадать черт знает где с концами мне совсем не в масть. Вот и подался в алкаши. Прикинь. Еще одна загубленная мечта. Лучше б я в путешественники пошел, да? Жизнь‑то видишь, как повернулась: все одно подыхать черт те где выходит. А я и за границей всего один раз‑то был. В Швецию ездил. В ноябре. На пароме. Из Хельсинки.

— Зачем?

— Не знаю. Захотелось посмотреть как шведы живут.

— И как?

— Хорошо, земеля. Тепло у них там, не то что в Финке. Но мне не понравилось. Ни одной приличной телочки на улицах нет. Одни старухи и бородатые мужики. Скучно.

— И только поэтому тебе Швеция не понравилась?

— Не, ну не только. Там много всего не понравилось. Какое‑то все не такое.

— Так чем? Что в ней не так оказалось, как ты ждал? Карлсон улетел, Пеппи без чулков оказалась или что?

— Малыш пропал, — Моня грустно продолжил ряд предполагаемых шведских бед.

— У тебя в Швеции малыш пропал? — с намеком в голосе переспросил Рогозин, в душе смеясь над невероятным косноязычием Мони. — Маленький Моня потерялся? Чем же ты тогда эту Лариску развлекал, если твой малыш в Швеции пропал? Или ты его потом нашел?

Моня, не привыкший, что с ним разговаривают в таком пренебрежительном тоне, кажется, хотел ответить что‑то жесткое, но только выдохнул тяжело.

— Ладно, Иммануил, не дыши так, — примирительно сказал Рогозин, — все равно не страшно. Я вот думаю, стоило бы посмотреть, что там, в подземелье осталось? А то какая‑нибудь жертва экспериментов притаившаяся выскочит из темноты… А я очень не люблю бояться. Пойдем? Как твоя рука?

— Горит, — буркнул Моня, и сразу добавил: — Пойдем, посмотрим. В таком месте и вправду нужно осмотреться.

Резанувший по глазам свет фонаря выхватил из темноты кусок стеной с нарисованной на ней стрелой, метнулся по указанному направлению, вернулся.

— Думаю, в сторону толчка идти смысла нет? — спросил Рогозин, регулируя яркость фонаря.

— Ага, точно, — поддакнул Моня, — давай в другую, Витек. А то еще в дерьмо влезем, потом при таком свете не очистимся.

— Я б на твоем месте не дерьма боялся.

— С мутантами я как‑нибудь справлюсь, а вот вонять не хочется.

— Только увидишь мутанта, сразу и обдрищешься, и все равно вонять будешь.

— Свое не пахнет.

— Мне‑то оно не свое.

— А ты не нюхай.

Переговариваясь таким образом, оно углубились в темноту шагов на двадцать и ничто не напоминало о давнишнем взрыве. Пол был чист, на стенах ни единой трещинки, кое — где даже сохранилась краска, отслоившаяся и свисающая лоскутами.

— Странно, — пробормотал Моня, наступив в лужу, — Здесь не так холодно, как я думал. Здесь сейчас градусов шестнадцать.

— А должно быть холодно?

— Должно быть чертовски холодно! Вечная мерзлота вокруг, не игрушки. Здесь даже летом на глубине метра вода в виде льда частенько встречается. Это я тебе как потомственный могилокопатель говорю. А уж на глубине тридцати метров должен быть качественный морозильник. А здесь — лужи.

Рогозин покрутил головой вокруг, нашел еще пару луж, пошлепал гладь одной из них ладошкой — вода оказалась теплой.