Великое произведение рождается зачастую из какого-то внезапного импульса: из воспоминания детства, из чего-то запечатлившегося некогда на сетчатке глаза — в случае Федерико это могли быть паломничества в Моклин, небольшой городок у отрогов Сьерра-Невады, в районе Гренады. Именно сюда издавна совершали паломничества бесплодные женщины, чтобы умолить святых заронить в их лоно волшебное семя будущей жизни. Его брат Франсиско в своей книге воспоминаний «Federico у su mundo» рассказывал, что ни он сам, ни его старший брат никогда не принимали участия в этих паломничествах, но часто слышали в семье разговоры о них и что на стене их деревенского дома даже висела картина с чудотворным изображением el Santisimo Cristo del Pano. Всё это чрезвычайно занимало Федерико, и он часто говорил младшему брату, что подобное паломничество — это, в сущности, языческий праздник плоти, нечто вроде любовного карнавала: недаром молодые люди из Моклина встречали паломников-мужчин насмешливыми возгласами: «Рогоносцы! Вот идут рогоносцы!» Ходили слухи, что бездетные женщины попадали здесь, в пылу религиозных празднеств и в угаре жарких молитв, в руки крепких парней, которые «за алтарем», то есть в окрестных лесах, охотно оплодотворяли своим мощным семенем их бесплодное лоно. Франсиско вспоминал, что Федерико бывал очарован подобными разговорами; при этом его брат отмечал: «Надо признать, что воображение Федерико работало тут куда живее, чем мое».
Парадокс в «Йерме» заключается в том, что молодая крестьянка, здоровая и крепкая, не может иметь детей, — и это в гренадской-то Веге, которая есть само воплощение плодородия и изобилия: это долина источников и фонтанов, где дети рождаются прямо у воды, — но Йерма обречена жить в пустыне своего бесплодия. Она обожает детей, но не может иметь их. Она одна из всех обездоленна и всё более ожесточается с течением времени: проходит два года, три года, затем пять лет — это роковое число у Лорки (вспомним его пьесу «Когда пройдет пять лет» или рефрен из его «Погребального плача по Игнасио Санчесу Мехиасу» — «в пять часов пополудни»). Именно тогда женщина и совершает непоправимое…
Занавес открывается под мелодию «папа» — детской колыбельной:
Для тебя, мое дитя,
в поле сделаем домок,
будем жить там поживать…
Во второй сцене Йерма поет лирические стансы, пронизанные неутоленной материнской любовью, в которых вопрошает: «Когда пойдешь ты в путь?» — и сама отвечает: «Когда жасмин почуешь». Для андалузской души белый цвет жасмина с его сильным головокружительным ароматом символизирует плодородие в чистом виде. По всему Средиземноморью жасмин считается цветком счастья. На всем южном побережье сельские чародеи надевают на шею венок из цветков жасмина или вплетают их в волосы за ухом, чтобы привлечь удачу и обеспечить успех в делах.
Вот закончилась песенка — и сразу появляется Мария, подруга Йермы, чтобы поделиться с ней радостью: она беременна. Она была в лавочке, где купила бельишко для будущего младенца, и вот теперь эта Мария — Мария Благовещения, подобно Марии-Богоматери, чистая, прекрасная и плодоносящая, — сообщает подруге благую весть о том, что она, Мария, ждет ребенка. Вместо того чтобы просто сказать об этом, она употребляет поэтическое выражение: «Он пришел». Йерма забрасывает ее вопросами: она хочет знать, как это бывает — когда внутри тебя ребенок, и та отвечает ей дивным поэтическим сравнением, одновременно сельским и библейски высоким: «Ты когда-нибудь держала живую птицу в руке? — Так вот, это то же самое, только у тебя в крови».
Йерма продолжает доискиваться до самой сути: ее интересует и поведение мужчины, мужа — тогда подруга отвечает ей еще одним ярким образом: «В ночь после свадьбы он всё время говорил, что любит меня; прижавшись щекой к моей щеке, он нежно шептал мне это на ухо, так что мне кажется, что мое дитя — это голубка любви, которая впорхнула в меня от него через ухо». Этот дивный образ чем-то сродни непорочному зачатию Девы Марии от Святого Духа. Клеветники же поэта, вдруг ощутившие себя ревностными католиками, не почувствовали, конечно, — точнее, не захотели почувствовать — присутствие евангельского духа в этой сцене. Они «не обратили внимания» ни на то, что здесь речь идет о любящих супругах, ни на подлинно христианскую набожность, которой проникнута вся эта сцена.
К чему стремится Йерма изо всех своих сил? Чтобы этот ребенок, которого она могла бы иметь, которого она так хочет иметь, стал бы ее собственным Спасителем, чтобы он был тем святым духом, который снизойдет на нее как сияющий голубь (вспомним известное высказывание в Евангелии от Марка: «…и увидел разверзающиеся небеса и Духа, как голубя, сходящего на Него»). Чтобы это дитя озарило сиянием ее жизнь. Чтобы оно оросило пустыню ее жизни.
Трагедия Йермы в том, что она вот уже два года замужем за крестьянином, который думает лишь о своей земле, безнадежно сухой, — по ночам он присматривает за своими быками, оставляя ее одну на супружеском ложе. Он одержим одной-единственной страстью — собирать и копить свое крестьянское добро; он даже во всеуслышание радуется тому, что у него нет детей, — ведь они «требуют ненужных расходов». Этот скупец, крепкий физически, но нравственно убогий, не уделяет никакого внимания своей жене, но при этом, заботясь о своей «чести», требует, чтобы она не выходила из дома. В противоположность Хуану, мужу, пастух Виктор полон внимания и нежности к Йерме (вот кто мог бы — и даже должен был бы — стать ее мужем). По пути на пастбище он частенько заговаривает с ней и даже подсказывает ей однажды: «Скажи своему мужу, чтобы он думал не только о работе. Он любит деньги, и он сумеет накопить их много — но кому он оставит всё, когда умрет?» Виктор, в отличие от Хуана, всегда весел, смеется, поет, разговаривает с Йермой — он как воплощенное обещание женского счастья, и она чувствует это, говоря: «Из твоих губ словно свежий фонтан брызжет». В то же время ее муж, вместо того чтобы «оросить» своей нежностью жену, уходит по ночам орошать поле скудными запасами воды, которые подаются, в час по капле, только до восхода солнца. Йерма же тем временем коротает ночь одна. Забывая о своей жажде. Забывая женщину в себе.
Конечно, местные мегеры тут же распускают языки. Они сплетничают о Йерме: выискивают в ней намерения изменить мужу, подмечают полный любви взгляд, который несчастная бросает на Виктора. Кумушки заявляют ей: «Женщина смотрит на мужские ляжки по-особенному — не так, как она смотрит на розу». Они знают, что Йерма содержится взаперти под бдительным присмотром двух золовок: ведь «если мужчина не делает детей своей жене, то он должен хорошенько за ней присматривать» — не так ли? Но и без того всеми поступками Йермы движет высокое понятие о чести: всё же муж — это самое дорогое ее достояние, и именно оно должно приносить плоды. Поскольку ребенок так и не появляется, она обращается за помощью к знахарке, а затем отправляется в паломничество в Моклин — и оказывается там посреди вакхического празднества и крепких парней, всегда готовых помочь свершиться чуду. В ужасе от всего этого, она возвращается домой и, потеряв надежду найти выход из своего положения, в отчаянии убивает своего мужа, а значит, и ребенка, которого она могла бы иметь от него. Своей последней репликой — это подлинный венец всей пьесы — она в страшном напряжении выкрикивает в лицо другим персонажам и публике: «Мое тело теперь высохло навсегда. Что вам нужно от меня? Не подходите! Я убила своего сына! Своими руками я убила моего сыночка!»
В этой пьесе Лорка противопоставляет два мира, или два противоположных полюса этого мира. Это мир бесплодия — Йерма здесь как сухое дерево, не приносящее плода, — и мир плодородия с его источниками, цветами и благодатным огнем. Женщине, отчаявшейся стать матерью, у которой «груди из песка», он противопоставляет бойких андалузских крестьянок, без стеснения рассказывающих о своих чувствах. И здесь поэт, чья поэзия всегда была пронизана чувственностью, находит потрясающие эротические образы, достойные библейской «Песни песней» или «рубайат» старинной персидской поэзии. Так, в хоре сельских прачек звучат эти обжигающие мотивы:
