Позже Кардоса посетил Лорку в клинике (тот, опасаясь заболеть раком, захотел во что бы то ни стало удалить несколько родинок и бородавок на лице и на спине) и застал его лежащим в постели, но в окружении веселой компании молодых негров, распевающих и трясущих «маракасами». Поговаривали, что у Федерико были гомосексуальные связи: например, с неким скандинавским моряком — приятелем местного поэта с претенциозным именем Порфирио Барба Якоб, явно псевдонимом; ходили слухи, что Лорка провел ночь в полицейском участке якобы из-за того, что был застигнут «на месте преступления» — еще с одним моряком. (Здесь приходит на ум Жан Жене с его «Ссорой в Бресте».) Судачили и о других его «друзьях» — якобы удачной «жатве», собранной здесь этим неудавшимся мужчиной, который, получив отставку у Дали и Аладрена, отправился в Америку, чтобы избавиться от искушения самоубийства. Указывали на одного из них, двадцатилетнего красивого мулата по имени Ламадрид, и еще одного, Хуана Эрнесто Переса де ла Рива, — причем отношения с ним вроде бы носили столь скандальный характер, что в первый раз на этом райском острове поэту было указано на дверь в одном благопристойном буржуазном доме. Однако, как говорится, со свечой мы при этом не стояли. Несомненно одно: по этому городу экстравагантный поэт пронесся как сильный порыв ветра.

Но вот наступило время расставания: ведь Лорка, прибывший в Гавану на несколько дней, пробыл в ней более трех месяцев. Достаточное время для того, чтобы завязать прочные дружеские связи и оставить после себя печаль разлуки в сердцах близких людей. В гаванском отеле «Инглатерра» состоялся прощальный банкет, на который собралась вокруг Федерико вся интеллектуальная, художественная и поэтическая элита города — для него стало уже привычным быть центром притяжения в этой атмосфере дружелюбия и восхищения. Внезапно начался один из тех мощных ливней, которые случаются только в тропиках. Федерико не мог прийти в себя от изумления: ведь его глаза привыкли здесь лишь к жаркому красному солнцу. Это же настоящий потоп! Да, таким и мог быть библейский потоп, и Федерико был поражен этим зрелищем, как новоявленный Ной: он выбежал наружу, чтобы полюбоваться им; за ним выбежали его друзья, продолжая громко разговаривать между собой (Лорка потом будет рассказывать своим близким, что все кубинцы имеют привычку говорить очень громко). Тогда, посреди этого гомона, который мешал ему созерцать первозданное величие стихии, Лорка приложил палец к губам — и все замолчали. Кто еще, кроме этого всеобщего любимца, мог бы утихомирить столь шумную компанию и прекратить этот словесный потоп по-кубински? Так что до наших дней дошла легенда о том, как Лорка в ночь с 11 на 12 июня 1930 года, как истинный маг, вызвал сильнейший ливень над Гаваной — просто чтобы полюбоваться им…

Федерико часто произносит это слово — «duende». В свой «американский год», в Гаване, он прочел знаменитую лекцию, где постарался определить это понятие, — то была загадочная «Теория и практика “duende”». Весной 1931 года она вызвала такой энтузиазм у кубинцев, что Лорке пришлось повторить ее два года спустя в Буэнос-Айресе и Монтевидео во время своего большого турне.

Вообще, это слово существует в испанском языке давно. Этимологически оно представляет собой производное от «dueno», которое означает «хозяин», а точнее — «хозяин дома». Есть и соответствующий фразеологизм, который можно перевести как «сумасбродство в доме» — это метафорическое обозначение воображения и порожденных им фантазий; близкое ему «по духу» слово «duende», ассоциирующееся с «хозяином дома», приобрело в народном сознании значение «потусторонний дух» — демон или домовой, который живет в доме или посещает его, — то есть «duende» тесно связан с миром волшебства. В Андалузии, а особенно — в творчестве Лорки, это слово стало обозначать таинственную силу, которая овладевает человеком при определенных условиях, заставляет его выйти за пределы собственного «я» и ввергает его в мир чуда, магии, безумия. Это слово оказалось особенно близко такому художнику слова, как Федерико: он полагает себя ясновидцем, причастным к миру сверхъестественного, просвещенным пророком и властителем слов и образов.

Эта теория была порождением его собственного опыта, когда вместе с Мануэлем де Фальей он собирал произведения исконного андалузского фольклора «канте хондо»; его воображение уже тогда поразили певцы, которые нисколько не были похожи на обычных исполнителей лирических песен: едва не срывая голос, они впадали в истерическое состояние, близкое к трансу, — и весь мистический настрой происходящего оказывал ошеломляющее и завораживающее воздействие на слушателей. Лорка обожал цыганские праздники, на которых певцы и музыканты всегда сначала садились в круг — но вот один из них поднимается в порыве вдохновения и только что не левитирует; вот и другой принимается голосить на пределе своих связок и до боли в глотке — и этим берет слушателей за живое; а вот и танцовщица — вспыхивает, как язык пламени, и вращается одержимо, наподобие дервиша. Неизвестно, откуда берется этот «темный порыв дрожи», его невозможно объяснить — его можно только испытать: это «битва с демоном». Он запрятан где-то в глубине тела, в жилах артиста и, как утверждает Федерико, «в самых истоках крови». Это выражение полностью приложимо и к его собственной поэзии. И правда, в этом таинственном порыве — весь Лорка, а высшее его выражение он находит в двух формах искусства — фламенко и тавромахии. Лорка даже объявляет его обязательным условием для вдохновения. Без «duende» вдохновение можно вызвать в себе лишь искусственно, и тогда художник, или поэт, лишь повторяет старые образцы или обрекает себя на подражание. С «duende» в тело человека вселяется дух — Диониса или Медузы — и сотрясает его дрожью. Вот тогда-то слабый человеческий «тростник», гнущийся даже от легкого ветерка, загорается и в рваных ритмах гитары становится факелом.

Лучшую иллюстрацию того, что есть «duende», Лорка находил в блестящем исполнении великой артистки «канте хондо» Ниньи де лос Пейнес: «Нинья медленно поднялась, как безумная, согнутая пополам, как средневековая плакальщица, выпила одним глотком большой стакан жгучей “cazalla”, села обратно и начала петь — без голоса, без дыхания, без оттенков, с пылающим горлом… но с “duende”. Она отбросила ненужную ей подпорку в виде самой песни — чтобы дать дорогу яростному пожирающему демону, спутнику песчаных вихрей».

Нечто подобное Лорка мог, конечно, видеть и на Кубе, где он сам, как известно, участвовал в ритуалах «santeria» афрокубинцев Гуанабакоа, призывавших своих богов-покровителей:

И в Гарлеме Лорка видел, как негры поют в церкви и молятся, при этом некоторые даже входят в транс. «Duende» живет в теле человека «материально», это одержимость человека некоей сущностью, поэтому поэт и говорит о «плоти в плоти». Именно в музыке, танце, «поэзии вслух», утверждает он, лучше всего проявляется «duende», так как он «нуждается в живом теле».

В то же время искусство, вдохновленное «duende», — это и игра со смертью. Федерико видит здесь характерную черту испанского духа — жизнь со вкусом смерти; он чувствует это в себе самом как национальное культурное и этическое наследие. Надо было видеть, как он изображал собственную смерть перед Сальвадором и Аной Марией Дали, заставляя ее при этом фотографировать себя «мертвым»… смеха ради. Дали в своем интервью, опубликованном в 1975 году, вспоминал о жутком драматизме этих «мизансцен», где Лорка изображал собственную смерть, — как, например, вот такая, разыгранная им перед друзьями в студенческой «Резиденции»: «Как сейчас я вижу его лицо, обреченное и ужасное, когда он, вытянувшись на постели, воссоздавал этапы медленного разложения собственного тела. В этой игре “гниение” должно было совершиться за пять дней. Затем он описывал свой гроб и положение в него своего тела; следовала подробная сцена закрывания его крышкой и наконец — похоронная процессия с его гробом по тряским мостовым Гренады. Убедившись, что наше тоскливое настроение достигло наивысшего градуса, он внезапно вскакивал, разражался диким смехом, сверкая всеми своими белыми зубами, затем выталкивал нас всех за дверь и преспокойно укладывался спать — удовлетворенный».